Я плотно стиснула зубы, потому что это было не только противно слушать, но и больно.

— Аманда…

— Может, пора вылезти из кроссовок и носить что-то хоть на небольшом каблуке? — ответила Аманда, продолжая растирать мне ступню уже двумя ладонями. — Я давно сказала, что тебе просто необходимы юбки. В джинсах ты продолжаешь выглядеть, как школьница, а ты… Ты очень красивая женщина, если…

Она замолчала, продолжая удерживать мою ногу, и всё внутри у меня сжалось — как же я ненавидела эти «если»! В моей судьбе главенствовало сослагательное наклонение — если бы, да кабы, а в итоге…

— Если ты немного изменишь стиль одежды, походку и вообще… Начнёшь улыбаться! Ты почему не улыбаешься?

— Почему? Разве ты сказала что-то смешное?

Я улыбаюсь, я всегда и всем улыбаюсь — так нас учили, так принято, но только что-то обратная связь «улыбка — хорошее настроение» перестала работать, потому что… Потому что мне больно, но я выберусь из своей боли как-нибудь и когда-нибудь. Я и отец справимся с утратой. «Как твой отец?» — спросила мать Аманды, и я ответила дежурную фразу «Он в порядке», потому что это тоже был дежурный вопрос, и никто никогда не желает знать о твоих проблемах, и пусть все вокруг считают, что у всех всё хорошо, и проблем не существует вообще ни у кого.

— У меня куча шмоток, которые я вряд ли уже надену, — сказала Аманда, натягивая на мою вторую ногу носок. — В них кормить невозможно, а потом… Странно мамашка в них будет смотреться. Давай с утра покопаемся в шкафу и посмотрим, что тебе подойдёт.

— Мне ничего не подойдёт, — ответила я, спешно подтягивая под себя ноги. — У нас с тобой совершенно разные стили.

— У тебя вообще нет никакого стиля, — тут же отрезала Аманда, выгибая спину и проводя левой рукой по пояснице. — Ты одеваешься как школьница, мать которой не знает, что сейчас носят девочки, поэтому ограничивается джинсами и футболками. Или это влияние старших братьев?

— Мне так удобно, — буркнула я, сжимаясь в комок и ощетиниваясь, как ёжик.

Я всё равно никогда не буду выглядеть, как Аманда, хоть нацепи на меня все её вещи. Она женщина, а я так, особь женского пола. Теперь отвернуться к окну и закрыть глаза, ведь Аманда, кажется, передумала спрашивать то, зачем пришла ко мне под предлогом массажа.

— Ты хочешь спать?

Аманда поднялась с кровати и взяла телефон, чтобы выключить музыку.

Я следила за ней — вдруг она всё же спросит, зачем заходила ко мне её мать, но она снова что-то читала в телефоне, и хотя в свете ночника и лёгком отсвете экрана её лица особо было не разглядеть, я заметила, что она напряглась.

— Что за чёрт?! — вырвалось у неё, и она даже мотнула головой.

— Что-нибудь случилось? — я даже села в кровати, откинув одеяло.

— Да ничего, спи… Дурацкий статус какой-то у Стива… Впрочем, он умеет дебильничать… Спи. Хороших снов. Уже почти час ночи. Эти чертовы биглы начнут орать в пять утра.

— Аманда, — остановила я её вопросом у самой двери. — Ты не хочешь спросить, о чем мы говорили с твоей матерью?

— Нет, — она даже не обернулась. — Я знаю, что она спрашивала, и уверена, что ты ей ничего не сказала. Спокойной ночи.

Аманда вышла и тихо прикрыла за собой дверь. Её комната была через стену, но я даже не услышала, как хлопнула дверь. Я откинулась на подушки и уже потянулась к ночнику, но наткнулась рукой на телефон, чуть не скинув его с тумбочки. Что там со статусом Стива и какого чёрта он второй день игнорирует мои сообщения?

День выдался какой-то скомканный, как и вечер нашего приезда. Когда мы вернулись из супермаркета, шёл уже седьмой час. Мы разобрали сумки, быстро сделали на ужин салат и после еды втроём уселись смотреть диснеевский канал с детскими рождественскими фильмами. Было так странно видеть блестящие от слёз глаза Аманды во время дурацких счастливых сцен. Наверное, действительно беременные видят мир через какую-то особенную призму, понять которую нормальному человеку почти невозможно. Меня совершенно не умиляют фильмы о Рождестве, мне просто нравится, что в них никто не стреляет, никто не умирает, и вообще все друг друга любят, но чтобы плакать, даже от счастья? С другой стороны, пусть лучше так, чем с каменными лицами продолжать смотреть друга на друга и ждать, когда Аманда встанет и во всеуслышание назовёт имя отца ребёнка.

У меня было чувство, что мать не поверила в сказку о случайной связи. Я бы на её месте тоже не поверила, поэтому всё ждала, когда миссис ОʼКоннер заглянет в мою спальню, чтобы поговорить без Аманды. Хотя как тут уединишься в доме с картонными стенами!

Но миссис ОʼКоннер не пришла, и я тупо прощёлкала в Фэйсбуке почти час, ожидая сообщения от Стива, потому что видела, что моё сообщение уже было им прочитано. Какого чёрта он не добавляет меня в друзья? В чём дело? Можно, конечно, постучаться к Полу или Шону, в крайнем случае к Терри, но это будет выглядеть как-то глупо, ведь мы даже не сказали друг другу «пока». Но как мне иначе пробраться к их личным фотографиям?! Я уже просмотрела все выставленные на стеллаже альбомы, но не нашла никого, кто бы как-то не так вёл себя на фотографиях, стоя рядом с Амандой. Плохой из меня детектив, никудышный. И тут меня посетила гениальная мысль — спросить миссис ОʼКоннер о мормонах! Вдруг у их семьи есть близкие друзья, которые могли бы рассказать мне о своём мировоззрении. Она должна в первую очередь назвать семью этого парня.

Только что делать с именем? Заявиться к нему и сказать, что через три месяца он станет отцом? Только ведь Аманда не желает, чтобы тот знал, потому что он может попортить ей кровь из-за всяких совместных решений по поводу жизни ребёнка, что перечеркнёт всю пользу алиментов. Но мать-то её права, потому что одной в двадцать один год вытянуть ребёнка если и реально, то очень тяжело. Тем более с гордостью Аманды, которая даже от матери не желает принимать помощь.

Утром мы столкнулись с Амандой в ванной комнате. Она уже приняла душ и сушила перед зеркалом волосы. Я аж вздрогнула от холода. Я старалась убедить себя, что от него, когда взглянула на подругу в бикини и майке, надетой поверх бюстгальтера. Голым животом она касалась края раковины, но это Аманду нисколько не смущало. Тогда я перевела взгляд на босые ноги, которыми она отбивала такт весёлой песенки.

— Ты в душ? — стараясь перекричать шум фена, спросила Аманда.

Я кивнула и стала стягивать пижаму. Мне показалось, что рука с феном перестала двигаться, и Аманда наблюдает за мной через отражение в зеркале. Мне стало до жути неловко. Испугавшись, что она сейчас заметит на моем животе лишнюю складку, я запуталась в штанине и упала бы, не схватись за ручку на стеклянной дверце ванной, которая отозвалась жутким звоном.

— Ты в порядке? — обернулась Аманда.

Я кивнула и отвела от неё взгляд, чувствуя, что стану сейчас пунцовой, как она. Только её румянец был вызван горячим воздухом фена, а мой лицезрением её груди, которая стала ещё больше, чем в середине беременности, или дело было в том, что сейчас я постоянно сравнивала грудь с животом, уже не помня, как Аманда выглядела в прошлой, добеременной жизни.

— Слушай, у меня соски стали такими чувствительными, — сказала вдруг Аманда. — Я дёргаюсь от каждого неловкого движения, будто от прикосновения. Жуть…

— Может, тебе прокладку тканевую положить, чтобы было мягче? Ну те, что во время лактации кладут, — предложила я, вдруг вспомнив статью, которую читала, когда мы ждали приглашения на ультразвук. Именно тогда я заметила изменения в её груди и именно тогда она предложила мне потрогать бугорки на ореолах, но я так и не решилась. И вот сейчас я стояла в ванной полностью раздетая, комкая в руках флисовые штаны, и смотрела, как Аманда оттягивает ворот майки, чтобы вынуть правую грудь из чашечки бюстгальтера. Я не могла оторвать взгляда от её бледно-розовой, а вернее светло-персиковой груди, схожей сейчас в размере с половинкой огромного граната. Аманда поддерживала её снизу и большим пальцем с коротким ногтем коснулась напряжённого соска, кожа на котором по текстуре стала крокодильей и на самом кончике резко светлела.