— Со мной всё в порядке, — твердо промолвила я. — Мне нельзя болеть! А тебе, мама, точно нельзя обо мне переживать. Тебе же ещё ложиться на обследование. Так ведь, Анатолий Игоревич?

Но мама была непреклонна.

— Пока мы не узнаем, что с тобой, Стася, я могу и подождать, — твердо произнесла она. — Мне надо, чтобы ты была здорова. А всё остальное — это мелочи.

— Твоё здоровье — это не мелочи!

Тем более, что если я своё и посадила, то только ради того, чтобы маме было хорошо. Только об этом ей говорить нельзя, иначе она только лишний раз разволнуется и доведет себя до такого состояния, что лечить придется нас обеих. А у нас кроме друг друга больше никого и нет.

Анатолий Игоревич не считается.

Мне даже позвонить было некому, чтобы меня забрали и довезли до дома. А маму за руль я ни в коем случае не пущу, этого только не хватало.

— Я уверена, это просто от переутомления, — твердо промолвила я, решительно садясь. — У меня даже не кружится голова!

Голова действительно не кружилась, а вот тошнота осталась. Я даже грешным делом подумала о том, что случайно отравилась где-то. Или это от голода? Ведь я почти ничего не ела в последние дни, всё не было аппетита, по большей мере хотелось спать, да и только. Всё-таки, пора перестать так сильно нервничать, не то я в самом деле загоню себя в гроб быстрее, чем сумею окончательно вылечить маму.

И все старания пойдут прахом.

Дверь распахнулась, знаменуя прибытие медсестры, и я с надеждой взглянула на Елену — так, кажется, её звали, — рассчитывая на то, что сейчас с анализами всё будет хорошо, и меня просто отпустят домой. Но женщина не проронила ни слова, может быть, потому, что должна была ещё идти к другим пациентам, и просто вручила лист в руки Анатолию Игоревичу. А потом развернулась и ушла.

Я же впервые задалась вопросом, сколько же пролежала без сознания. Впрочем, это состояние больше походило на полусон — может быть, я задремала в палате или просто не помнила, как приходила в себя.

Но сейчас важнее всего было заключение врача. Анатолий Игоревич же внимательно смотрел на результаты анализов, по выражению его лица нельзя было понять, что там, что — то очень ужасное или, напротив, ничего страшного.

Анатолий Игоревич взглянул на меня с подозрением, потом посмотрел на маму, как будто собирался спросить её о чем-то, но вовремя остановил себя, поняв, что она в последние недели уж точно не следила за моим состоянием здоровья.

— Что там? — требовательно спросила я.

— Общий анализ крови в норме, — ответил врач, не делая театральных пауз — должно быть, понимал, что лишнее волнение нам уж точно ни к чему. — Хотя я могу отметить небольшой упадок сил…

— Я же говорила!

— Но, — он серьезно взглянул на меня, — я отдал кровь на некоторые дополнительные анализы, простейший набор.

Я помрачнела. Хоть и понимала умом, что за три-четыре часа невозможно сделать ничего гораздо более страшного, чем общий анализ крови, всё равно взглянула на Анатолия Игоревича с опаской, дожидаясь вердикта.

— И чтобы их корректно интерпретировать, я должен понимать вероятность…

— Вероятность чего?

Мужчина взглянул на мою маму, но, осознав, что мне от неё скрывать нечего, твердо произнес:

— Беременности.

— Что? — выпала в осадок я.

— У вас повышенный уровень ХГЧ в крови, Станислава, — Анатолий Игоревич выглядел максимально серьезно. — По примерным оценкам, я бы давал шестую-седьмую неделю беременности. Но если это не она, то вам надо срочно ложиться на дообследование и.

Я остановила его быстрым движением руки, заметив, как стремительно мрачнеет мама.

Хотелось закричать, что это какая-то ошибка. Медсестра ошиблась на нолик. Или на несколько ноликов. Но.

Шестая-седьмая неделя. Полтора месяца назад у меня была моя первая — и единственная, — связь с мужчиной. Я даже думать об этом забыла; старательно убеждала себя, что никакого Олега в моей жизни никогда и не было. Вот только, кажется, наша связь оставила куда более серьезный след.

У меня была задержка, но я разве имела время обратить на это внимание? Задержка, ну и что, подумать только, ерунда какая! Моей целью было спасти маму, а не узнать, не забеременела ли я часом от мужчины, с которым у меня было-то всего один раз.

Я помнила, что контрацептивы могут быть ненадежными. Осознавала, что я, неопытная дурочка, в какой-то момент могла просто забыться в порыве страсти, и что у меня нет никаких гарантий. Но новость о беременности ударила, словно обухом по голове, и я чувствовала, как отчаянно колотилось в груди сердце, желая выскочить на свободу.

Это невозможно!

Мне хотелось выть, рыдать, плакать, умолять небеса смилостивиться надо мной, но факт оставался фактом.

Я наконец-то заметила, как испуганно смотрит на меня мама. Хотела сказать, что беременность — это ведь не катастрофа, но потом вспомнила: ведь я не рассказывала ей об Олеге. Я ей вообще ни о чем не рассказывала, и уж тем более об афере, которая помогла, собственно говоря, провести операцию, что вытащила маму с того света. Ей об этом знать было необязательно, скорее даже наоборот. Но теперь, когда я услышала о результате анализов, понимала, что моя беременность испугает маму в десять, да нет, в сто раз меньше, чем все возможные патологии, которые провоцируют такой уровень ХГЧ.

— У меня была задержка, — быстро проговорила я. — И… — я покраснела, — по срокам тоже всё сходится. Это действительно может быть беременность.

Я буквально видела, как с облегчением выдохнула мама. Её бледность перестала казаться мне до такой степени катастрофической, а на губах даже расцвела улыбка.

— Солнышко, — прошептала она, сжимая мою руку, — почему ты ничего не сказала?

— Да я сама не знала, — я села на край кровати. — Мам, да ты не переживай, чего ты.

Мне хотелось сказать, что это всё поправимо, но на самом деле я не могла из себя и нескольких слов выдавить. Даже не знала, как реагировать. Сидеть сейчас убитой горем, притвориться радостной? Признаться, я даже не чувствовала ничего, просто пустое, горькое отчаянье. Я даже не осознавала, что, возможно, ношу своего ребенка — только вспоминала об Олеге и вздрагивала, не в силах испытывать что-либо помимо отвращения.

И больше всего в эту секунду я ненавидела себя саму. Потому что испытывала к нему чувства. До сих пор. Где-то сквозь мою ненависть пробивалось и то, что можно было бы назвать даже любовью. Если б он попытался убедить меня в том, что у него с Викки ничего не было…

Нет, спасибо, не надо. Я просто не желала этого знать. Обойдусь без подробностей, было или не было.

— Мам, — я попыталась оставаться спокойной, — всё нормально. Но, — я повернулась к Анатолию Игоревичу, — маме ведь надо обследоваться, да?

— Да, — серьезно кивнул он. — Желательно пройти обследование после перелета. Остаться в больнице на пару дней.

— Я не отпущу тебя одну, — мама схватила меня за запястья. — Тем более не пущу в таком состоянии за руль!

Проклятье. И вправду, мне лучше не водить сейчас. И Анатолий Игоревич стоял рядом, как мрачное изваяние, будто нарочно напоминал о том, что я должна сохранять осторожность.

Вздохнув, я решительно промолвила:

— Я позвоню Алексу. Он поможет мне добраться.

Мама взглянула на меня с опаской. Она как будто стремилась предупредить о том, что, возможно, не стоит доверять Алексу — мы с ним не так уж и близко знакомы. Или предположила, что он — отец моего ребенка? Я предпочла не уточнять. Единственное, чего мне сейчас хотелось — это провести несколько часов в тишине и спокойствии, никого не видя. Но я понимала, что одну меня не отпустят, а Алекс — единственный, кому я хотя бы позвонить могла.

Набирать номер пришлось при маме — не отпустила бы иначе. Вольный не задавал лишних вопросов, пообещал, что будет через полчаса, и я поднялась с кровати, надеясь, что смогу эти тридцать минут провести вне больницы.

— Я на улице его подожду, — вздохнула я, обращаясь к маме. — Анатолий Игоревич, я могу вам её доверить?