Всякое желание говорить пропадает напрочь. Ухожу в ванную, благо в моей новой темнице можно запереться изнутри. Долго принимаю душ. Зачем-то три раза мою голову в надежде, что вода смоет все ненужные мысли. Одевшись, просто сижу на краю ванной. Не пойду к нему, не буду играть у него на поводу. Просижу тут ночь, зря что ли почти весь день проспала? Эх, жалко, что телефон на кухне оставила, сейчас бы можно было Ленке позвонить, пожаловаться на несовершенство этого мира.
Вот зачем он приехал? Зачем? Не мог что ли в Москве остаться, со своей блондинкой? Я ведь все эти дни старалась о ней не думать, гнала эти мысли от себя. Слишком растворилась в своих страданиях. По сути же не о том думала, зачем-то все на себя навешала. Пыталась понять, что сделала не так, где не досмотрела, где не додала. Даже засомневалась в том, насколько хорошая мать.
А надо было сразу Сашку послать, что б шел к своему олененку, пусть в дом наш переезжают, все забирают, мне уже без разницы. Я даже толком ревновать не могу, разочарование выжгло все. И дело уже не в измене, а в том, что убил все доверие к нему, то, за счет чего мы жили все эти годы — чувство плеча рядом и всегда прикрытый тыл. А теперь я одна во всем этом, вот поэтому и ненавижу.
За дверью слышу его шаги. Интересно, что он будет сейчас делать, дверь выносить или просто требовать, чтобы вышла? Если так, то я его просто убью. И все равно если детей разбужу.
Но он ничего не делает, только ходит. Шаги то приближаются, то отдаляются. И мне опять не хватает воздуха. Психологическая атака что ли такая, попытка взять меня измором?
Думаю обратно включить воду, лишь бы не слышать этих метаний за дверью, когда он все-таки скребется в дверь.
— Саня, Санечка… Давай поговорим, просто поговорим, и я тебе обещаю… Если ты захочешь, то я сразу же уйду, — голос у Сашки сейчас такой загнанный, словно это не я, а он сидит, закрывшись в ванной.
Жалость жалостью, но нельзя же каждый раз плыть от грустных интонаций? Я бы, наверное, так и осталась стоять в ванной, если бы он не продолжил.
— А хочешь, я сейчас уйду? Прямо сейчас. Ты только скажи, да или нет.
И во всем сегодняшним капкане, это был первый глоток свободы, предоставленный мне. Если скажу «да», он уйдет. Скажу «нет» — останется. В том, что он так поступит, я не сомневаюсь.
Вот только что мне выбрать, я не знаю.
— Саня, пожалуйста. Я сегодня перегнул палку, извини. Просто… пришел к вам и понял, что не смогу уйти.
Хоть нас и разделяла дверь, да и говорил Саша тихо, но мой слух все равно жадно впитывал каждое слово.
— Вы же моя семья, мое все…
Я громко хлюпаю носом. Надо же, сама даже не заметила, как разрыдалась.
— Санечка, ты только там не плачь… — он тоже все слышит через эту несчастную дверь. — Сань. Знаю. Я все испортил, все похерил. Ты даже не представляешь, как сам себя за это ненавижу. Открой дверь, прошу, давай поговорим.
Слушаю и реву, даже дышу через раз, чтобы не пропустить ни одного слова. Знаю, что не надо слушать, но ничего с собой поделать не могу. Его слова — это все, что у нас сейчас осталось.
Впрочем, он тоже замолкает. Опять мечется, и, наконец, хорошенько так бьет по двери. Напряженно дышит, вроде бы тоже через раз.
— У меня с ней ничего не было… Вернее было, но это только секс, и то пару раз… Не оправдание, знаю. Да и может разве оно здесь быть? Однажды проснулся, и показалось, что себя уже не помню… Каким был, с чего начинали. Захотелось понять, как это без тебя, чтобы вернуться… Чтобы опять найти то, что было… Нас найти. Дурак. Хотел не потерять, а в итоге…
Его голос спускается ниже по двери, видимо сел на пол.
И опять эта гнетущая тишина, которая ранит сильнее любых слов. Пытаюсь понять его слова. Разве я сама не чувствовала сама нечто подобное, задаваясь извечным вопросом кто я и где я? И сомнения были, они во мне всегда были. Но разве это повод?! Я хоть раз задумывалась о ком-то другом?
Хочется сказать все это ему, закидать его вопросами, ответы на которые на самом деле знать не хочу. Но не могу даже звука из себя выдавить.
Так и сидим, он там на полу, а я здесь на краю ванной. Может быть так всю ночь и просидели, если бы в коридоре не зашуршали новые шаги. Сначала подумала, что Чернов все-таки решил уйти, но потом услышала Рому.
— Па, ты чего здесь, на полу?
Сашка отвечает не сразу, выдумывая слабое оправдание:
— Жду, пока мама ванную освободит. Ты чего не спишь?
— Да так, голова чего-то болит, — Ромка еще сонный, но все равно какой-то вялый. И я напрягаюсь, даже реветь перестаю.
— А чего такой красный? — Сашка тоже видимо забеспокоился.
— Не знаю, жарко как-то…
Слышу, как Чернов встает с пола, впрочем, я тоже уже дрожащими руками отпираю замок ванной. Получается не сразу, но когда оказываюсь в коридоре, Саша стоит возле Ромки и трогает ему лоб.
Нет, нет, пожалуйста, нет.
— Горячий, — констатирует он. Одно слово, подобное приговору.
Я подлетаю к Роме, но до последнего боюсь дотронуться, вдруг Саша ошибается? Впрочем, сын действительно красен и вял, даже колючки его сейчас не чувствуются.
— Это просто температура, — шепчет то ли мне, то ли себе Сашка. — Это просто температура.
Мы не всегда такие истеричные родители, как в эту ночь. Мы вообще по жизни бываем вполне адекватными. А порой даже милыми.
Просто меня до сих пор клинит от каждой Ромкиной температуры. Если есть насморк или горло болит, ну или хотя бы самый захудалый кашель, я еще держу себя в руках вполне неплохо, а вот в моменты отсутствия простудных симптомов мозг у меня прям наизнанку выворачивается. Сашка в этом плане, конечно, спокойнее, но ему тоже не всегда легко держать себя в руках. Рома нас в такие моментами истеричками называет.
Укладываю его на свой диван. Сую градусник под руку.
— Что, чудовище, отжал-таки мой диван?
— Угу. Но мне сегодня и у Стаса нормально так было.
— А ты почему с ним местами поменялся?
Отвечает, но не сразу. Не хотел, чтобы знали.
— Наверху душно было, голова кружилась… — значит, Сашка тут ни при чем, ребенок сам на диван переехал.
— Почему сразу не сказал?
— Мы сначала тебя ждали, а потом… в общем вы отношения выясняли, и я решил, что само пройдет.
Мда, хороши родители.
Достаю градусник, 38.2. Это много или мало?
— Что там? — из-за спины спрашивает Саша.
— Сейчас жаропонижающее выпьем и спать. К утру легче будет, — нарочито бодро сообщаю я.
— Только если со вкусом корицы, я не буду, — протестует Рома, пока я роюсь в коробке с лекарствами.
— Еще пожелания? — отвлекает его Сашка.
— Миллион долларов и вертолет?
— Тогда может быть сразу губозакаточную машинку?
Шутят. Пустят шутят, юмор — это хорошо.
Вот он, нужный пакетик. Развожу порошок кипятком:
— Как и заказывали, с лимоном.
Ромка выпивает кружку и достаточно быстро засыпает, пока я глажу его по горячему лбу.
Саша ждет в коридоре. Мы стоим, опершись спинами на стены напротив друг друга. Кто-то должен начать этот разговор, отрепетированный годами. Я знаю все то, что он может сказать мне, а он знает все мои сомнения, но нам каждый раз нужен этот шаблонный диалог, чтобы в очередной раз не сойти с ума до утра.
— Сань, это просто температура, — сегодня начинает Саша.
— Но с чего? Он же был здоров, еще утром? — сегодня я в роли «плохого полицейского».
— Дождь был, продуло… Переутомился. Да мало ли, он давно не болел. А с детьми такое случается, даже с такими лбами как Рома.
— А что если… — самая ненавистная моя фраза.
— Не если. У него ремиссия больше десяти лет.
Все, обязательная часть окончена, и вроде как можно выдохнуть до утра. Когда я потащу ребенка к врачу, а еще стребую взять у него анализ крови. Не то чтобы стало легче, но часть про ремиссию еще долго будет висеть между нами, придавая какие-никакие силы.
— Сань, иди спать к парням в комнату. Я посижу с ним.
