А спустя удар сердца карабкаться на новое дерево.

Я добрался до нее на очередной ветке, которая хрустнула под весом двух немаленьких хищников. И мы оказались в снегу, откуда пришлось вытягивать эту строптивицу, которая вдруг начала облизывать меня, ластиться.

Зверь не позволил себе обмануть. За холку вытащил самку из сугроба, повалил на спину. И теперь вылизывал.

Она пыталась вырваться, рычала и даже цапнула за ухо — больно! На ухе выступила кровь. Остро пахнуло железом…горячим и будто живым. Отступил, усевшись в снег и недоуменно смотря на нее. Ухом дергал, которое непривычно дергало. Потер лапой, на которой остался багровый след. Заворчал обиженно.

И львица…хотя, пожалуй, она не была львицей. Кошкой — да. Большой, гибкой, хищной и…растерянной. Она не хотела причинить ему боль. Только не ему, своему вожаку. Приблизилась к нему, боднула легко и…лизнула ухо. Осторожно, стирая кровь.

К запаху железа примешалась мята и…весна, вдруг расцветшая в морозную ночь.

Она плавила снег и пахла талой водой. А еще подснежниками и пролесками, пробивающимися между растопыренных лап. И теплой землей, ласковой и мягкой, что перина, на которую мы упали вдвоем.

Запах кружил голову, будоражил инстинкты, распалял. Сладкий. Мята. Мед. И немного хвои.

А еще счастье, пьяное, терпкое.

Счастье-дурман. Жаль, короткое.

Утро принесло головную боль и новую роспись на теле. Человеческое тело слабое по сравнению со зверем. Но за годы я сделал его выносливым. Почти звериным: гибким, сильным. Научился выносить любую боль. Не чувствовать холода, голода. А еще двигаться так, как может только хищник.

Я потерял себя, когда от меня отказались. Потерял своего льва и огонь перестал быть мне другом. Я смирился. Поначалу злился. Казалось, весь мир был несправедлив ко мне.

Не весь. Был брат, которому было плевать на род и то, что я оказался не нужен собственной семье.

Клан Накари не прощал ошибок. А я наделал их бесову дюжину. И сам стал такой ошибкой. Лука единственный, кто принял меня таким, как есть: сломленным, но не сдавшимся.

Отец ждал, что я вернусь. Приползу просить прощения. Не приполз. Вылепил себя заново. Пусть человеком. Но люди тоже могут быть хищниками.

Я научился. Зверя вернуть пытался. А кто бы не пытался? К старейшинам ходил, колдунам, гадалкам, даже к псам.

Пес и сказал, что зверя разбудит весна. Я свою потерял, кажется.

После второй ночи самка исчезла. Не приходила больше. А я звал. Оборачивался зверем, выбирался на гору. Ту самую, где все еще цвели подснежники и пролески, разукрасив склон бело-синими цветами.

Звал. А в ответ лишь луна смотрела своим желтым глазом и смеялась надо мной, бестолковым зверем. А самка не отзывалась.

Зато появилась Ради. Мятная девочка с белыми волосами и глухой тоской в разноцветных глазах.

Она сидела за столиком в маленьком кафе у подножия той самой горы и размешивала ложкой чай. Смотрела в окно, задумчиво кусая губы.

Я сел напротив, не сводя глаз с ее тонких пальцев, сжимающих серебряную ложечку, а она вдруг сказала с тихой улыбкой:

— А я весну люблю. Весна пахнет подснежниками. А вы любите весну?

Кивнул, глядя в ее блестящие глаза.

Моей весной была она.

Глава 11

Лео. Неделя третья.

Смотрю на девчонку, свернувшуюся клубком на пассажирском сидении, и едва сдерживаю зверя, рвущегося к ней. Она спит, подсунув под щеку сложенные лодочкой ладошки. Но сон ее беспокоен. И зверь это чувствует.

А у нее кожа светится золотом, вырисовывая на молочной коже нити причудливого узора. Цвета весеннего неба, как ее смешная кисточка. И узор этот меняет ее. Перекраивает.

Запястье обжигает. Сжимаю кулак, поверх которого скручиваются воронки пламени. Черного, как вязь древнего узора.

И мой собственный зверь проступает темными иглами по позвоночнику.

Э нет, девочка, гулять мы сегодня не идем. Нагулялась.

Выдыхаю, унимая пламя. И иглы его, острые, обжигающие, плавящие кости и мышцы, стекают по коже липкой влагой.

Вот гадство. До сих пор не могу нормально контролировать оборот. Погано. Без девчонки совсем худо придется.

Обхожу машину, распахиваю дверцу.

Она красивая. Невероятно просто. Молочная кожа медленно уступает место такой же шерсти, мягкой, что шелк. Во сне она меняется медленно. Сонно. Вот скулы заострились, прорезая кожу. И разрез глаз…

Красивая. Роскошная.

Моя весна.

И у этой весны несносный характер. Вспомнить только, как она лихо обвела меня в душевой. Обидно конечно, но правильно она сделала. И зверь соглашается — правильно, хоть и разнес половину ванной. Я ведь ее как увидел — раскрасневшуюся и голую совершенно — повело меня конкретно.

А она не испугалась. Нет, возражает зверь, испугалась. Он чуял ее страх.

Лука как нашел меня — долго ржал, засранец. Я потом злился и сутки провалялся с головной болью. И нюх пропал. Док говорил — аллергия, мол из-за того, что обоняние у нас острое.

Это у Ради аллергия. На меня.

Просто чудесно.

Зверь внутри рычит. И темное пламя опутывает запястье.

Мягко касаюсь влажного виска. Нити пламени соскальзывают с пальцев, вплетаются в белые пряди волос и расцветают черной орхидеей.

Ради хмурится, сонно трет свой хорошенький нос и вдруг…улыбается. Широко. Счастливо. Черты львицы разглаживаются. Сияние гаснет, пряча и нити узора.

Вот и славно.

— Отдыхай, моя весна, — шепчу и все-таки не сдерживаюсь, провожу подушечкой пальца по щеке.

Усаживаюсь на влажную землю, запрокинув голову на сидение у ее колен. В затылке наливается свинцом тяжелый шар.

И снова гадство. Головная боль — это беда. Не усмирить ничем, кроме водки. А пить сейчас — нельзя.

Мятный запах дразнит, но не более. Дышать им легко. Не опасно.

И зверь притихает. Он тоже устал. И боль он чувствует. Ворчит.

Все-таки человеческое тело слабо. Пусть. Но когда-то оно меня спасло. Не будь его, что стало бы со мной? Дерьмо сплошное.

Вздрагиваю, когда макушки касаются нежные пальцы. Зарываются в отросшие волосы и замирают там.

Тепло растекается по коже, поглаживая зверя. Тот урчит довольно. И свинец в затылке растекается по венам. Он еще вернется, как и боль. Позже.

Сейчас я заставляю себя подняться и сесть за руль.

Дома тихо и спокойно. Слишком тихо.

Значит, Лука еще не вернулся. Плохо. Или нет?

Встряхиваю головой, выбираюсь из машины.

Ради легкая и когда я беру ее на руки, трется щекой о мое плечо и тут же обнимает за шею. Теплая. Мягкая.

И оторваться нет сил. Да она и сама не отпускает. Укладываю ее в постель и сам ложусь рядом.

Она тут же забирается на меня и оплетает руками и ногами. Притихает.

Усмехаюсь, носом зарываясь в светлую макушку и позволяя воспоминаниям разукрасить сегодняшнюю бессонницу.

— Бестолочь хвостатая, — брат злился и затрещина получилась знатной.

Я бы сказал — мозги прочищающая, от которой увернуться не успел. Они и прочистились, аж в глазах посветлело, хотя в комнате царил спасительный полумрак.

— У меня нет хвоста, — буркнул в ответ.

Потирал затылок ладонью. А под пальцами наливался тяжестью свинцовый шарик. И хрен теперь избавишься от головной боли, если только…Метнул взгляд в сторону кровати, но тут же зажмурился от ослепившей боли.

— Что, не вырос? — издевался Лука, буравя и без того треснувший по швам затылок своим взглядом.

Дернул плечом. Не вырос.

Почему-то стало обидно. Хвост…роскошный, от которого млели все самки и боялись самцы, я потерял, когда был самоуверенным идиотом. Псы отгрызли.

Звякнуло стекло и остро запахло коньяком. Брат налил полный стакан, предложил мне. Осторожно качнул головой, отказываясь. Шарик катался внутри, обжигая и пульсируя. Алкоголь сейчас — не самое лучшее средство.

Лекарство лежало на моей кровати под пуховым одеялом и мирно сопело, сложив под щекой ладошки.

— У вас уже…