И навязывала себя. Сбивала все барьеры до тех пор, пока его не оставили силы сопротивляться, и он сам не потянулся к ней — за ее любовью, пусть в утешение, пусть он нуждался только в том, чтобы его хоть кто-то любил, одну краткую ночь. Тогда, двадцать с лишним лет назад.

А сейчас Мила отступала, потому что услышанное убивало ее.

Она не за этим сюда пришла.

— Таня? — выдавила из себя Мила, снова споткнувшись об это проклятое имя. — Она снова… опять, да? Чего она хочет? Что она наплела тебе?

— Тебя совсем не волнует, что стряслось с Ванькой? — Мирошниченко смотрел на жену, будто видел ее впервые. Оказывается, еще мог удивляться ее равнодушию даже к сыну. — Всегда думала только о себе. Ничего она не хочет. Хотела бы — я давно бы был в другом месте. Сейчас она всего лишь заботится о собственном ребенке, в отличие от тебя. Потому что наша с ней дочь живет с нашим с тобой сыном.

Очередной сдавленный стон сорвался с Милиных губ, когда она оседала всей своей небольшой массой на диван. Жалобный, перепуганный. Сама же Мила молчала, часто моргая и открывая рот, до тех пор, пока сказанное не дошло до нее в полной мере. И даже после этого она только и могла что вскрикнуть:

— Это она тебе сказала? Что девка — твоя? И ты поверил?

— Ну объясни мне, зачем ей врать.

Зачем? Зачем… Недостаточно крови попила. Отомстить захотела. Ей было за что мстить. Пусть Дима не знает, но Тане было за что мстить — ей, просто сумевшей удержать собственного мужа, когда Зорина чуть его не отняла. У всех свои планы на жизнь. А Танька теперь взрослая баба, бить наобум не станет.

Через Ваню — ход продуманный. Отыгрываться на детях — приносить еще бо́льшую боль.

Ничего этого Мила Диме не сказала. Пьян. Не станет слушать. Но ей и самой хотелось надраться, отнять у него эту бутылку и хлестать из горла. Уйти туда, где не болит каждый сантиметр тела от одной мысли, что Танька не наврала — и у нее правда Димин ребенок. У нее! Сделать глоток. Почувствовать, как по изболевшейся измученной плоти льется тепло. Бросить их самих разбираться с этим. Нельзя. Наваждение какое-то.

Она не отводила взгляда от мужа и пыталась подбирать слова, когда заговорила:

— Что сейчас с этой девкой? Где она? Ваня с ней?

— Я не знаю, где Ваня, — устало мотнул головой Дмитрий Иванович. — Он сказал, что поедет домой. Не поехал…

— Он уже знает, да?

— Знает, — и в глотку Мирошниченко отправилась новая порция бурбона. — Он уже знает.

Мила опустила голову. В ней лихорадочно метались мысли, сбивая друг друга. И ни на одной из них она не могла остановиться. Зацепиться ей было не за что. Таня. Дочь Тани — дочь Димы. Чушь какая! Господи, какая чушь! Понимая, что вот-вот рассмеется, она закусила губу и спросила:

— Он ее бросил? Он понимает, что ему нельзя с ней?

— Он нас бросил! — заорал Мирошниченко, и следом за криком стеклянным звоном рассыпался стакан, пущенный его рукой в стену. Мила прижала ладони к ушам, от неожиданности содрогнувшись всем телом. А потом, глядя, как по стене стекают капли, все-таки не выдержала, рассмеялась. Опустила руки. Сверкнула глазами, двинув подбородком в направлении мужа. И холодно проговорила:

— Успокойся! Одумается. Тебя — он любит. К тебе — вернется.

— Дура… — он поднялся и бросил взгляд на бутылку — в ней еще оставалась половина. Ухватил ее за горлышко и нетвердой походкой направился к двери. — Ни черта не понимаешь…

— Это ты не понимаешь, Дима. Ни тогда не понимал, ни сейчас. Эта женщина — проклятие нашей семьи. Все беды от нее, всегда так было. А ты до сих пор не можешь с этим смириться и Ивана втянул в свое болото. Нравится — барахтайтесь!

Мирошниченко в ответ только хмыкнул и вышел. Оставаться в этом доме больше не имело смысла. Сюда он и приезжал-то ради Ваньки. Все эти годы — только ради Ваньки, когда дышать вакуумом становилось невыносимо, и надо было увидеть взгляд сына, чтобы понять, что все не зря.

Теперь оказалось — зря. Ваня сам сказал, что зря.

Дмитрий Иванович набрал Игоря, но новостей не оказалось. Было бы что сообщить, тот бы и сам позвонил. Оставалось ждать. Он вызвал водителя и уехал в городскую квартиру. Там было привычнее. И если бы не опустошенная до конца по дороге и вторая бутылка, вряд ли он заснул бы. Но алкоголь победил, и Мирошниченко, с трудом добравшись до спальни, завалился в кровать как был — в костюме и обуви.

Под утро прилетело смс с Ваниного номера.

«Я уехал, смотри меня по телеку».

А потом, спустя двадцать минут тишину предрассветных сумерек рассек еще один звук входящего смс. В другой квартире, в другой постели. Там, где немигающим взглядом растерянная Полина, не способная сейчас ни на сон, ни на отдых, терзаемая тысячей «что с ним?», уставилась в потолок, сжимая в руках телефон и не представляя, куда бежать и что делать.

От краткой вибрации в ладонях она вздрогнула. Поднесла трубку к лицу, разблокировала экран. И ее засосала черная дыра, в которой нет ни просвета, ни отблеска.

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

И в первое мгновение ей в лицо полыхнуло жаром — вот так, от слов, которые не имели смысла. Или она его не видела. Мозг в первые секунды пытается абстрагироваться и доказать, что смысла в словах, которые ранят, нет. Поля чуть крепче сжала пальцами корпус и неслышно охнула. Ванькин номер.

Ванькин.

Предыдущее его смс с этого же номера, еще прошлым утром написанное, било по глазам: «Теплынь, жена! Какая шапка! Я скучаю =)»

А тут — «поспешил, ошибся».

Это только потом, после того, как жар, расползающийся по телу, превратился в лед, она осознала, что оказалась в черной дыре. В вечных предрассветных сумерках, которые никогда для нее не закончатся. Так и леденеть в них.

А мозг все продолжал цепляться за возможность ошибки, заставляя в сотый раз прочитывать смс. И в сотый раз не понимать, что это значит.

После отвратительного вечера и ужасной ночи Полина все еще надеялась, что ей мерещится. Он не звонил сам, не отвечал на ее звонки. Она не знала, что ей делать — обзванивать больницы или искать его родителей. И приходила к выводу, что надо дождаться утра. И если ничего не изменится…

Изменилось. До такой степени, что она чувствовала себя в иной реальности. Холодной, чужой, безжалостной.

И принималась читать бездушные слова снова. И снова пыталась позвонить, чтобы снова услышать, что абонента в действительности — ее действительности — не существует.

Становилось понятно, что вечер и ночь, когда она набирала его номер до бесконечности и слушала длинные, нудные гудки, когда металась между вариантами своих дальнейших поступков — все это оставляло ей надежду.

В отличие от прилетевшего смс.

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

Когда не жди?

Куда поспешил?

В чем ошибся?

А она? Как же она? Ей что делать, если она не может не ждать? Если она ничего не может без него…

Даже плакать. Слез не было — так странно. Только яркость экрана до рези в глазах.

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

Кое-как дождавшись утра, она так и сидела в постели, не сходя с места, и смотрела прямо перед собой, где в ногах, почти возле дивана, красовалась ёлка, огоньки на которой она без Мироша и не зажигала — праздник был только с ним. А сейчас пыталась принять, как он, вытеснив все из ее жизни, лишил ее себя. Ради чего? Почему? За что? Неужели не знал, как ей будет больно? Он, который чувствовал ее еще до того, как влез в душу.

Ошибся. Он ошибся. А она? Она же тоже все про него знала. Думала, что знала.

Зуб на зуб не попадал от бьющего лихорадкой тело холода. Она не справлялась. Как вообще можно с этим справиться? Поля куталась в одеяло, но оно не спасало. Поля сердилась на слабое отопление. Но знала, что оно ни при чем. Поля искала, за что ей зацепиться, чтобы не сойти с ума, а потом обнаруживала себя вновь прижавшей к уху трубку и слушающей бездушный текст: «Абонент знаходиться поза зоною досяжності. Будь-ласка, зателефонуйте пізніше або надішліть смс…»⁵