Джулия и Карсон не первые лодочницы. Тейлор, место которой заняла я, была последней из оригинального состава команды. Ее выбрали вместе с Эмили и Кристин, близняшками из школы где-то под Вашингтоном, которые приехали к нам по обмену. Они должны были остаться на один семестр. Но семестр они выбрали неудачный. Где-то через три месяца после начала токс они вернулись из леса, не помня собственных имен. Токс забрала их личности, заставила забыть все, кроме одного: как держать нож. Она заставила их заколоть друг друга во время ужина и, истекая кровью, смотреть друг на друга до конца.

Карсон улыбается мне, когда я подхожу ближе. Она надела вторую куртку, тяжелую, с фланелевой подкладкой, а волосы спрятала под капюшон. Джулия копается рядом в шкафу, вытаскивая вещи для себя и, видимо, для меня.

– Держи. – Она сует мне ворох одежды, садится и скидывает ботинки, чтобы надеть еще одну пару носков. – Одевайся.

Темно-синее, почти черное пальто с большими латунными застежками на груди, напоминающими чемоданные защелки. Оно мне почти впору, а высокий воротник защитит шею от ветра. Красная шапка-ушанка – я не уверена, что она налезет, и смотрю на Уэлч. На ней красный шарф. На Карсон тоже. А у Джулии, которая теперь стоит и нетерпеливо хмурится, поверх куртки надет красный жилет.

– Красный видно издалека, – объясняет Уэлч. Она возится с рацией на поясе, по которой можно связаться с директрисой. – Чтобы в случае чего мы могли друг друга найти.

Джулия фыркает.

– И чтобы нас могли найти все остальные. Одевайся, Гетти. Пора идти.

Казалось бы, этого следовало ожидать, но я все равно удивляюсь, когда Уэлч вкладывает мне в ладонь длинный охотничий нож и показывает, как закрепить его в петлях на джинсах, как это делают Карсон и Джулия. Пока мне полагается только нож, но у Джулии, как и у самой Уэлч, с собой пистолет. Не ружье, из которых мы стреляем на крыше, а удобный маленький пистолет, с которым она явно умеет обращаться.

– Все готовы? – спрашивает Уэлч и кивает мне. – Ты идешь за Джулией. Не отставай.

Через парадные двери мы выходим на тропу. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на школу и вспомнить, и мне как будто снова тринадцать, и я выбираюсь из фургона и иду по дорожке, а Байетт – на полшага позади меня. Большие двери, крыльцо и ощущение, что здесь меня ждет что-то особенное.

У забора мы останавливаемся и ждем, пока Уэлч откроет ворота. Забор из кованого железа, с частыми прутьями, между которыми не пролезть, даже если втянуть живот, и стоит он с самого основания школы, то есть добрых несколько веков. Его установили, чтобы отделить ухоженную территорию школы от дикого леса, оградиться от животных, которые могли бы пробраться к мусорным бакам. И, наверное, чтобы удерживать внутри, на территории школы, нас. Как будто на этом острове есть куда пойти.

Но с приходом токс деревья начали наступление: новые ростки лезли из-под земли и тянулись через забор, словно пытались добраться до нас. В основном это сосны – старые, вокруг которых промерзшая земля усыпана сухими иголками, и молодые, чешуйчатые и шишковатые, искаженные до неузнаваемости. Они растут вплотную к прутьям, а их ветви, тяжелые от кроваво-красных ягод, нависают над забором и почти касаются земли с нашей стороны. Ягоды никто не ест. Когда они лопаются, их черная мякоть сочится какой-то жижей.

Только в одном месте деревья отступают от забора – с северной стороны, над обрывом высотой в двадцать футов. Вдоль остального периметра мы вырубили деревья и укрепили забор подручными материалами, какие только смогли найти.

Лес опасен сам по себе – могу поклясться, он хочет нас поглотить, – но еще опаснее животные. Койоты крупнее волков. Лисы, которые теперь сбиваются в агрессивные стаи. Иногда они слишком быстры для ружейной смены, поэтому мы утыкали забор осколками стекла и зазубренными крышками от суповых банок, а дыры закрыли пробковыми досками из классных комнат.

У забора дежурных нет. Слишком близко к лесу, слишком велик соблазн для животных, да и смысла в этом особо нет. Ворота легко открываются и запираются, когда ты выходишь. Единственный путь на территорию школы охраняет железный ключ, который висит на поясе Уэлч.

Ворота приоткрываются, и мы по очереди протискиваемся в узкую щель. Уэлч закрывает их у нас за спиной со щелчком, очень хлипким. Такое чувство, что для того, чтобы сломать замок, достаточно о нем подумать. Неужели это вся наша защита?

– Готовы? – спрашивает Уэлч и, не дожидаясь подтверждения, трогается в путь.

Дорога грунтовая, с обочины наползают корни и сорняки, рытвины засыпаны камнями – работа отца Риз, мистера Харкера. Полтора года я смотрела на эту дорогу с крыши, но совсем забыла, каково это – ощущать ее под ногами, промерзшую насквозь и хрустящую, как сахарная вата. Дыхание вырывается изо рта облачками пара, в носу свербит. Еще неделю назад стояла осень, но сегодня нет никаких сомнений, что наступила зима.

Сосны над нашими головами упираются в небо. Они выше, чем должны быть, с мощными стволами и сплетением ветвей, которые закрывают и без того тусклое солнце, делая освещение рассеянным и вязким. Меня не отпускает ощущение заброшенности, словно мы первые, кто побывал на этой дороге за последнюю сотню лет. Ни следов шин, ни каких-либо намеков на то, что когда-то это место выглядело иначе.

Нас не должно здесь быть. Это место нам больше не принадлежит.

Прежде я даже не осознавала, сколько шума мы производим в школе, но после нескольких минут, проведенных на дороге, ко мне приходит понимание. Тут так тихо, что слышно, как растут и движутся деревья, и слышно, как растут и движутся те, кто в них живет. Олени, которые до токс были совсем мелкие, а теперь могли бы кормить нас неделями, если бы только не гнили заживо. Койоты, а еще я слышала волков, хотя никогда не видела. Есть и другие, те, кто никогда не показывается нам на глаза. Токс ударила не только по нам. Она ударила по всему острову.

Мох стелется по земле толстым ковром, из которого тянутся ползучие побеги. Несмотря на мороз, нам то и дело встречаются островки пышно цветущих ирисов. Они покрыты инеем; сердцевина сжалась в тугой бутон, окруженный обвисшей юбочкой сочных темно-синих лепестков. Они цветут на острове круглый год, и раньше почти в каждом кабинете у нас стояло по вазе с цветами. Лепестки ракстерских ирисов чернеют, когда их срывают. Как ракстерские голубые крабы. Как мы.

До карантина все было по-другому. Разумеется, нам читали лекции о том, как правильно хранить еду, чтобы до нее не добрались животные, но они были почти ручные, да и в самом лесу было иначе – он принадлежал нам. Сосны росли частыми рядами, но из-за бедности почвы стволы были такие тонкие, что, встав в правильном месте, можно было увидеть противоположный конец острова. Океан напоминал о себе постоянным привкусом соли в воздухе. Здесь, посреди этой чащобы, он долетает до нас лишь изредка.

Все началось именно с леса. По крайней мере, так думаю я. Еще до того, как болезнь коснулась нас, она начала просачиваться в землю. Деревья стали выше, новые побеги проклевывались со скоростью, нарушающей все законы природы. Но нас это не насторожило; мы не замечали перемен, пока однажды, выглянув из окна, я не поняла, что больше не узнаю Ракстер. В то утро за завтраком две девочки, словно озверев, вцепились друг другу в волосы, а к обеду токс нанесла первый удар.

Часть дороги, по которой мы идем, прямая как стрела и испещрена следами девочек, которые на протяжении полутора лет ходили за припасами в составе лодочной смены. По обе стороны от дороги нет ничего. От узких тропинок, разбегавшихся в разные стороны, не осталось и следа. Никаких признаков жизни. Я встречаю только длинные куски коры, сорванной со стволов когтями или зубами.

Я ждала чего-то иного. Я видела, как деревья надвигаются на школу, видела, как сгущается темнота между стволов. Я знаю, на что способна токс. И все же я думала, что лес сохранил частицу моей старой жизни. Я думала, что хоть какая-то часть нас могла уцелеть.