***
«Достаточно! — взмолился он. — Я знаю…»
«Ш-ш-ш!» — ответила Луна.
Её млечный свет заливал окрестности, и всё казалось нереальным; даже густой хвойный лес раздался, чтобы вместить эту живописную диораму: заколдованный рыцарский замок, мерцающие бусины звёзд и пологий, слившийся с небесной чернотой, фанерный задник горы Конштайн. Ветер шептал, храпел и гукал, качались разлапистые макушки. Это была heiliges land, Благословенная Земля, сокрытая от людей в отрогах Гарца, и хотя теперь он всё знал, знал наперёд…
(«не надо больше, прошу!..» — «ш-ш-ш!»)
…он вздохнул и расслабился, ощутив чистую, спокойную радость, — впервые за эти сумасшедшие две недели.
— Нордхаузен, — проговорил попутчик. — Отсюда не видно, но город близко, рукой подать. Конечно, дорога перекрыта.
Только теперь он заметил проволочные нити, натянутые по периметру ярко освещенного плаца, и неподвижные фигуры часовых в отливающих сталью касках. Караульные будки и строительные вагончики, рядом с которыми, поблёскивая фарами, сбились в кучу угрюмые рогатые мотоциклы.
И всё же…
Heiliges L and, он смотрел на heiligesland, тихое место, каким-то чудом уцелевшее на варварски изуродованной, обугленной, покрытой рваными струпьями земной коре. Как странно! Ночь овевала прохладой его вспотевшее лицо, под ногами стелилась трава, хрустели мелкие ветки, и отец перезаряжал ружьё, стараясь не спугнуть сонного зверя. «За мной, Йорг!» Вуф-вуф. Попутчик двинулся вперёд и он неосознанно тронулся за ним, след в след, жмурясь от жёлтого света, с каждым шагом становящегося всё ярче, всё назойливее…
— Сюда. Присядьте. Подождите здесь.
Всё происходило очень быстро, а может быть, он задремал на ходу. Попутчик скрылся за белой дверью, и остальные двери тоже были белыми, а коридор — серебристо-серым, украшенным цветами, как в дорогой клинике. Щуплый эсэсман, Макс Ринг, остался снаружи — наверное, чтобы проследить за выгрузкой ящиков. Подходящий момент, чтобы сделать ноги, но он остался сидеть, потому что кто же в здравом уме добровольно покинет Благословенную Землю, особенно сейчас, когда мир вокруг одурел от бомбёжек. «Я тоже одурел», — он зевнул и услышал голоса. Они шли изнутри, стремительно приближались и накладывались друг на друга. Создавалось впечатление, что человек, который говорил громче, перемещался семимильными шагами и нападал, оборачиваясь, а его собеседник — бледное эхо — был вынужден обороняться.
Дверь чуть приоткрылась, сделавшись полупрозрачной на свету. Когда силуэты спорщиков распластались по ней, стало ясно, что громкий, с резким, уверенным голосом — настоящий великан. Людоед, заколдовавший рыцарский замок.
Судя по интонации, он был голоден. И чертовски рассержен.
— …в Байтройте умеют читать руны, но плохо знают немецкий? Это что — фарс? Комедия положений? Кого вы привезли?
«Бр-б-р-бр…» — сдавленное бормотание.
— Еврей? Да хоть цыган! Речь не о «брёвнах». Совсем с ума посходили! Мне нужны люди, грамотные люди. Я отобрал кандидата, так будьте любезны притащить то, что я заказывал. Хоть из преисподней, куда его, без сомнения, уже спровадили ваши ариософы!
— Но расологи…
— Расологи, рунологи, астрологи! Когда флагманами научного общества становятся маги и песнопевцы, мы можем начинать выкусывать под хвостами. Что вы бормочете? Уже выкусываете? Ну же, не томите — распакуйте мне ящик, в котором вы привезли шаманский бубен! Я чувствую острую нехватку бубнов в нашей лаборатории… Чёрт-те что! Где там ваш подменыш?
Дверь отлетела с такой силой, что заскрипели петли.
— А! — выдохнул людоед.
***
Аббревиатура ИНИЦВЗ означала «Институт научных исследований целевого военного значения». Насколько он мог судить, Институт представлял собой конгломерат автономных подразделений, созданных для решения совершенно разных вопросов.
В отделе «P» изучали пектрин, в отделе «Н» — раковые клетки. И не только. В KZ «Нацвейлер-Штрутгоф» работали истово, не покладая рук. Поговаривали даже, что сам руководитель, немногословный луноликий хирург Август Хирт, после неудачного опыта с ипритом однажды оказался в больнице с кровоизлиянием в лёгкие. А вот в отделе «R», царстве Рашера, фанатиков не было. Без спешки и суеты там превращали людей в глазурованные ледяные брёвна.
Отдел «L» занимался выживанием.
— Сколько вам лет? — тихо спросил людоед. — Йорген Хаген, сколько вам лет?
И он — оробевший лунатик — честно и твёрдо ответил:
— Двадцать три. Почти.
— А… я думал много меньше. Ладно.
Людоед оказался вовсе не так огромен, как обещали тени, странен, но не страшен: наброшенный на плечи медицинский халат, узкий, франтоватый галстук, а над ним — жёсткое, неулыбчивое лицо с богатой коллекцией затянувшихся дуэльных шрамов, чисто выскобленный гранитный подбородок и взгляд, о который можно споткнуться. Знакомая вещь — надёжно, но чревато подзатыльником. Неужели у всех врачей такие глаза?
— Юрген… Йорген! В своём Бюро вы баловались психофизической диагностикой. А диссертация у вас по философии. Что-то о понятии священного в работах Рудольфа Отто. От логарифма Фехнера к mysterium tremendum? Ха! Лихой скачок через клетку. Почему?
Почему? На этот вопрос существовало множество ответов, но правдивый — только один.
— Мне интересно.
И сразу же — удивительное дело! — прояснилась берлинская лазурь. Не засияла, нет, но взгляд стал ярче, любопытнее.
— Верите в Бога?
Этот военный доктор, высокий неуютный человек, стоял, подбоченившись, и ждал, словно и впрямь рассчитывал получить ответ. Словно многократно увеличенная сила тяжести даёт право задавать такие вопросы.
— Что думаете о душе? — спросил он, когда молчание сгустилось настолько, что чуть не стало веществом.
— Я… могу сказать, что думает Отто.
— А вы? Во что вы верите? Молчите? Что первично — плоть или дух?
Чёрта с два!
— Вы христианин или язычник нового времени? Кто ваш кумир — распятый или Вайнахтсман? — У него был хрипловато-мелодичный, мягкий, но чёткий выговор уроженца Баварии, так не похожий на отрывистый берлинский или стерильный «хохдойч».
— Ваши родители умерли. Где они сейчас?
Не отвечай ему! Солги или промолчи. Но только не отве…
— В Himmelreich.
— В Himmelreich, — медленно повторил он. — А! — потёр лоб — видимо, заболела голова. — Краузе, вы осёл!
Попутчик нервно сглотнул, переступил хромовыми копытцами.
— Будете искать дальше?
— Н-нет, — процедил людоед. Дёрнул плечом, развернулся и зашагал прочь, бросив назад: — Оставляйте. Так или иначе, мне нужны люди. В конце концов, здесь тоже интересно. Разве нет?
***
Перед самым рассветом он заступил в сумеречный край.
Ему снились неосвещённые сырые бараки. Люди дышали, стараясь согреться, прижимаясь друг к другу окоченевшими боками. Бараки имели какое-то отношение к Райху, но постепенно мысли стали путаться и распадаться на куски. В одном из этих кусков он рассуждал о расовых преимуществах, сравнивая температурные и болевые пороги у потомков ариев и гондванов. В другом — тщетно пытался найти телефон, чтобы позвонить Лидии. А третий кусок был самым страшным. Он опять увидел маленький кругляш луны — кровной родственницы той, что наблюдала за его бессмысленными стараниями разогнуть толстые литые прутья, пока неслышно тикающий механизм отсчитывал последние секунды…
Бом-м-м…
Он схватился за грудь. Колокол Ратуши бил полдень. Только это был не просто бой, а…
Пасифик!
Вот теперь он понял свою ошибку и забарахтался под одеялом, выпутываясь из паутины мелкоточечного текста — липкого теста, доходящего уже до горлышка. Фрау Кленцель была права: не стоило распечатывать, даже прикасаться, этот быстродействующий яд, едкий купорос, с молниеносной скоростью распространялся по венам, порождая безумные цветные сны.
Противоядие…
Задыхаясь от спешки, он влетел в ординаторскую и с разгону наткнулся на Штюрмера. Чтобы сохранить равновесие, они сделали круг вальса и приземлились на кушетку, продолжая крепко, до фруктового хруста, обнимать друг друга. Палуба накренилась — дзынь! — брызнула чашка со стола, и тотчас Штюрмер весь вспучился, пошёл волнами, выплеснулся из себя, плюясь согласными:
