— Вельяминов за офицеров обиделся. А вы, дорогой мой, чем недовольны? Оскорбились за чиновную братию?

— Думаете, в Молчалине себя обнаружил?

Грибоедов придвинулся ближе, наклонил голову, и по круглым стёклам очков побежали отблески пламени свечки.

— Надеюсь, что нет. Не каждый молчун — Молчалин.

— Я — молчун? — искренне поразился Новицкий. — Да мне всегда казалось, что говорю много больше необходимого.

— Парадокс человеческой природы, милейший Сергей Александрович. Говоруны, вроде меня, обижаются, что им слова не дают вставить в беседу. А молчуны, вроде вас, и необходимые сообщения норовят придержать при себе. Но я вас сегодня разговорю. Ваше здоровье!

На этот раз Сергей отпил лишь половину. Разговор обещал быть долгим, интересным и трудным. А он не любил рассуждать с головою мутной, как вода в заводи.

— Молчалин глуп, а потому всё время пробалтывается. Фамилию такую я дал ему больше в насмешку. Но что думаете вы о Чацком?

— Думаю, что вы довольно умны.

— Я? — опешил на мгновение Грибоедов. — Но это же мой персонаж.

— Которого вы кое-чему научили.

— И сообщил ему свой порок болтливости. Ещё один мой петербургский знакомый спросил: зачем он — Александр Андреевич Чацкий — общается с дураками?

— Я бы вас спросил то же самое, — осторожно заметил Новицкий. — Но прежде всего — зачем вы сегодня стали читать вашу пьесу?

В этот момент Грибоедов разливал водку, и у него была резонная причина взять паузу и собрать мысли.

— Прежде всего — отвечу — прежде всего, потому что меня попросил Ермолов. Ему сообщили из Петербурга, возможно Закревский[88], о моих читках, и он весьма заинтересовался. Как вы понимаете, Алексею Петровичу я отказать не мог. Но главное — признаюсь честно — несчастная страсть сочинителя видеть свои слова, слышать свои слова, наблюдать действие их... Ваше здоровье!

На этот раз Новицкий задержал медный стаканчик в руке, чтобы не так было заметно, сколько он отпивает на деле.

— И вам всё равно: кто вас слушает?

— А если бы пьеса моя была напечатана? Или пуще того — поставлена? Вы думаете: я бы проверил, кому попадает в руки книжка журнала или кто там занимает места за креслами?

— Вы правы, — согласился Новицкий, подумав.

— Ещё бы. Вы сами не пишете? Впрочем, что я спрашиваю: если бы писали — не бумаги в присутствие и не письма кавказского путешественника, вы бы даже не задавались подобным вопросом. Глупцы, да, всегда глупцы, на тысячу человек девятьсот девяносто девять глупцов. Но всё равно читаешь, посылаешь в печать, потому что надеешься отыскать одного на тысячу, на десять тысяч, на миллион!

— Надеюсь, Алексею Петровичу нельзя отказать в уме.

— В разуме, — немедленно поправил его Грибоедов. — Или, вернее сказать, в рассудке. Для истинно умного человека Ярмул-паша наш слишком уж привязан к земле со всеми её заботами. Но у него есть поразительное свойство: окружать себя совершеннейшими глупцами и не глупеть самому.

— Так уж глупцами?

— Присутствующие всегда исключаются. Ваше здоровье!.. Да что же вы не пьёте, Сергей Александрович? Не по-приятельски сие, не по-гусарски.

— Я пью, — отозвался Новицкий и в доказательство своих слов омочил губы водкой. — Ну а что же генерал Вельяминов?

— Так же рассудителен, так же образован, так же не чурается литературы. Но для настоящего ума ему недостаёт... некоторого полёта. Что же до остальных, уверен, что мой Скалозуб даст им вперёд сто очков. Возьмите, к примеру, хотя бы генерала Мадатова. Мы же встречались в их доме?

Новицкий кивнул, подтверждая хорошую память своего собеседника.

— Вот уж чудовище. Я сомневаюсь, прочитал ли он за свою жизнь хотя бы одну страницу, не относящуюся прямо к службе. И что заставило Софью Александровну броситься в объятия этого, извините, фагота?! Я знал её ещё Мухановой, ещё в Петербурге, ещё фрейлиной её императорского величества. Мила, воспитанна, образованна, даже умна. Да-да, умна. По-женски, разумеется, надобно сделать скидку, но всё же было в её разговоре струение эдакого, небесного... И вдруг... Так же моя умница Софья вдруг влюбляется в совершеннейшее ничтожество. Извольте, и княгиня Мадатова тоже зовётся Софьей. Уж не скрывается ли в мудрости этого имени извечная тяга к полнейшей противоположности. А, впрочем, видимо, у генерала есть иные, прекрасные, но совершенно неизвестные нам качества. Как говаривал тот же Чацкий: а чтоб детей иметь, кому ума недоставало!..

Он хлопнул очередную чарку и верным голосом стал напевать фривольную французскую песенку. Новицкий твёрдо поставил стаканчик на стол, даже слегка пристукнув.

— Я хорошо знаю генерал-майора князя Мадатова. И смею вас уверить, господин Грибоедов, что у него, действительно, есть множество неизвестных вам качеств. Помимо тех, на которые вы только что изволили намекнуть.

Грибоедов снял в замешательстве очки и протёр стёкла платком.

— Я забыл, — сказал он, не поднимая глаз. Я совершенно забыл. Вы же из-за князя стрелялись с Брянским.

Опьянение, во многом, впрочем, наигранное, соскочило с него, и перед Новицким сидел растерянный человек, вполне осознавший сказанную им только что глупость.

— Я приношу вам свои извинения. Мой вертлявый язык завёл меня чересчур далеко. Я...

Он снова надел очки и посмотрел на Новицкого холодно и несколько отрешённо.

— Надеюсь, милейший Сергей Александрович, вы не думаете, что мои извинения продиктованы мне... опасениями перед возможными последствиями?

Сергей прикусил нижнюю губу, чтобы не улыбнуться. «Даже умные люди, — подумал он, — злых языков опасаются больше, чем наведённого в лоб оружия».

— Помилуйте, Александр Сергеевич, я разговариваю с человеком, который стоял под пистолетом Якубовича. О каких опасениях, страхах здесь можно вообще говорить?

Лицо Грибоедова просветлело, он расслабился и снова потянулся к графину.

— Да, Якубович, страшный российский горец. Как поживает герой?

— Насколько я слышал — скверно. Рана тяжёлая. Глазница пуста и не заживает. Взял у Ермолова отпуск и уехал в столицу.

— Будет там пленять своей чёрной повязкой восторженных дам и легковерных господ литераторов вроде меня. Кстати, я ведь сам был свидетелем тому, что этот бретёр превозносил генерала Мадатова. Признаться, я ему тогда не поверил. Ваше здоровье!..

Новицкий глотнул водки и отломил кусок хлеба, кислого, непропечённого, но ему такой нравился.

— Якубович ведь с ним не в застолье сидел, а ходил брать Хозрек. Мне, знаете, тоже трудно представить князя в каком-нибудь столичном салоне, вроде того, где мы с вами встретились в первый раз. Он, между прочим, достаточно остроумен, но шутки его хороши, когда на тебя наводят орудия, а не монокли или лорнеты. Солдаты и офицеры верят ему и следуют за ним безоглядно. Якубович первый тому пример. Что же касается образования... Он знает естественные науки, чтобы понять свойства пороха и принципы современной баллистики. Он знаком с инженерным делом — чтобы устроить защитные сооружения или же придумать, как взять чужие побыстрей и бескровнее. Он знает языки и историю. Только не европейские, а тех народов, среди которых ему приходится действовать. Он, безусловно, умён — посмотрите, как тихо сейчас в подвластных ему провинциях. Что же касается нравственной физиономии, то — Алексей Петрович рекомендует его всем как благородное существо. Чего же, простите, больше?

Грибоедов скатал шарик из мякиша, выщелкнул указательным пальцем и засмеялся довольно. Очевидно, попал, куда целил.

— Смотрите-ка, Сергей Александрович, молчун-молчун, а какую речь закатил!

— Могу ещё добавить, — продолжал неостывший Новицкий, — что именно такие люди, как князь Мадатов, как подполковники Греков, Швецов, как другие майоры, штабс-капитаны, поручики, есть люди, достойные описания. На них держится государство, на них опирается страна, надеется наш народ. На них, а не на, извините уж, милых вашему сердцу говорунов.