Она была готова ко второму заходу.

Как выяснилось далее, разговоры про то, что первая смена самая сложная, оказались сильным преувеличением. У Ирмы болело все, что еще не разучилось болеть, и когда ее во второй раз обжимали компрессионным костюмом, она поняла, что самой сложной является вторая смена, наступившая прежде, чем организм успел прийти в себя от первой. Выходя из шлюза, она бодро попрощалась с Вильмой, помахала ей рукой, дождалась, пока шлюзовая дверь отрежет ее от лишних свидетелей и обреченно присела, намереваясь отдохнуть «на дорожку» еще хотя бы пять минут. Когда она осознала, что уселась прямо в зыбучие пески, было уже слишком поздно. Ее неумолимо затягивало в пучину безволия, и она раз за разом, снова и снова прокручивала в голове набор движений, необходимых, чтобы подняться обратно на ноги, пока не поняла, что зациклилась, словно потертая грампластинка. Включив радиоканал, она поздоровалась с Карлсоном, услышало заветное «сестренка», и этого оказалось достаточно, чтобы включиться в работу. Для этого ей всего лишь потребовалось осознать, что за ней кто-то наблюдает. Возможно, Карлсон был прав, и ей действительно не хватает самостоятельности.

Если не считать легкого чувства, будто она недавно пережила двенадцать раундов в схватке со стадом взбесившихся баранов, на этот раз Ирма добралась до техношахты без приключений, о которых будет не стыдно рассказывать за обедом через пару лет. Выйдя из шлюза и вновь ощутив пробежавший под защитной одеждой холодок, она так же смогла почувствовать едва уловимую легкость, когда вырвалась из плена корабельного давления. Система жизнеобеспечения вновь поглотила из гермошлема азот, манометр вновь указал на тридцать пять сотых Бара, и ее легкие вновь окунулись в среду чистого кислорода. Казалось, еще две-три таких вылазки, и она привыкнет ко всем этим причудам, а до тех пор в ее голове по-прежнему отказывалась укладываться мысль о том, что сама голова находится в пригодной для жизни среде, а все остальное в космическом вакууме.

Еще пару дней назад Ирме казалось, что работа в замкнутом пространстве не требует усилий. С первого взгляда это была скучная лежачая работа, в которой требуется лишь мелкая моторика и достаточно острое зрение. Реальность подбросила кучу сюрпризов: узкие стенки связывали и сковывали движения, приходилось постоянно менять положение, напрягать шею, унимать дрожь в руках от долгих статических нагрузок, нервничать, потеть и чувствовать себя абсолютно беспомощной, если вдруг ненароком зачешется нос. Чем тоньше работа, тем больше усилий она к себе требует, и в этот раз работа была очень тонкая. Глубинный сегмент фотонной системы представлял из себя простую и даже в каком-то смысле примитивную лазерную связь, существование которой оправдывало лишь два фактора: она имеет минимальные задержки в сигнале и легко поддается ремонту. Хотя, с последним еще можно было бы поспорить, но то был вопрос усидчивости. Одна маленькая деталь под названием «отражатель» в форме двух туб с линзами, соединенных перпендикулярным стыком, крепилась к двум направляющим балкам, звенящим от высокотемпературной закалки, которыми могла похвастаться лишь носовая часть корабля, кормовая же неизбежно находилась в движении. К сожалению, после относительно легкой процедуры монтажа отражатель необходимо было калибровать с машинной точностью. В данном случае это обозначало поочередно поворачивать его крепеж практически наугад по всем осям с точностью до секунд до тех пор, пока Карлсон, сидящий в своем удобном кресле на Два-Пять, не подтвердит, что — тысячный по счету тестовый запуск лазерного пучка беспрепятственно прошел через весь глубинный контур и попал во все семь оптических приемников.

— Четыре из семи, — произнес Карлсон вялым голосом, из которого еще около часа назад вытравили все рабочее настроение.

— «Зэд» на три секунды по часовой, — отчиталась Ирма, и пальцами отсчитала три щелчка в калибровочном ключе, представляющем из себя сложный механический редуктор с сотней двигающихся частей, скрытых внутри цилиндрической рукоятки, оканчивающейся лимбом.

— Пять из семи. Попробуй теперь «игрек» на две секунды против часовой.

— «Игрек» на две секунды, — повторила она и вставила калибровочный ключ в отверстие соответствующей оси, — Есть две секунды против часовой.

— Шесть из семи, — прозвучал результат, от которого сердце замерло в предвкушении, — Отлично, сестренка. Кажется, уже почти. Есть идеи, куда вертеть теперь?

— «Зэд» по часовой еще на пару секунд.

— Хорошо. Надеюсь, на твою женскую интуицию.

— Это не интуиция, — вернула она ключ на ось «зэд», — Просто, кажется, я уже начала чувствовать положение лучей в пространстве. Такое ощущение, что я знаю, что им нужно.

Ее пальцы нежно ухватились за рукоять, словно держали в руках бабочку. Компрессионные перчатки сильно приглушали чувство, необходимое для подобных тонких работ — осязание. Осязание было невозможно заменить или компенсировать его отсутствие, именно поэтому до сих пор не изобрели роботов-хирургов. Ирма чувствовала себя и роботом и хирургом одновременно. Поначалу ей казалось, что она делает операцию вслепую, и она нервно сжимала в руках трясущийся инструмент, пока от усталости он не начинал трястись еще сильнее. После пары часов мучений она заново научилась слушать пальцами и обрела чувство сцепления, без которого ей казалось, что ключ вот-вот выпрыгнет у нее из руки и улетит вглубь шахты. Лишь после этого у нее начало что-то получаться.

Она отсчитала пару щелчков и азартно облизнулась.

— Один из семи, — прозвучало в шлемофоне, и эфир содрогнулся от громкого удара, — Ты в порядке?

— Да, — соврала она, — Немного не рассчитала пространство и ударилась о стенку шахты.

— Знаешь, сестренка, если бы вместо нас двоих этот отражатель калибровала обезьяна, она к этому моменту уже случайно попала бы во все семь приемников. Кажется, мы в чем-то ошиблись. Отдохни пару минут, а я пока попробую посчитать, где могут быть отклонения.

— Если обезьяна способна управиться лучше, — промолвила Ирма, переворачиваясь на другой бок в поисках удобного положения, — то я, выходит, не предназначена для подобных работ.

— Да что ты можешь знать о предназначении? — усмехнулся Карлсон, шелестя чем-то бумажным, — У тебя его вообще нет.

— А у кого тогда есть?

— У меня, — заявил он почти горделивым тоном, — Видишь ли, я был создан для конкретных целей.

— Серьезно? — подняла Ирма голову, словно это как-то могло ей помочь увидеть собеседника, — Ты из этих… из генфарм…

— Генфармпровоцев, да.

— И ты до сих пор молчал об этом?

— Прости, сестренка, в меня не был заложен ген, вынуждающий меня хвастаться на каждом углу, что я продукт евгеники пятого поколения.

— Я читала об этом в одном из журналов Вильмы. Пятое поколение — оно же последнее?

— Самое последнее. Шестого уже не будет.

— Так в чем же твое предназначение?

— Космонавт, разумеется, — издевательски бросил он, словно вслух произнес аксиому, — Ты уж прости меня за нытье, сестренка, но я — результат отбора из трехсот миллионов комбинаций генов, и во мне воплотились острый ум, мощное сердце, объемные легкие, здоровый костный мозг, крепкий иммунитет, хорошая пространственная ориентация, замедленное вымывание кальция и еще много всяких полезных в космосе вещей.

— Сочувствую твоему горю, — вернула Ирма издевательский тон.

— Нет, это еще не нытье. Нытье начинается вот здесь, когда я говорю, что при всех этих полезных качествах, которые в меня вложены, я впервые в жизни оказался для чего-то непригоден. Это я должен был быть на твоем месте, меня создавали именно для этого. Но ситуация повернулась таким местом, что ты подошла для этих работ гораздо лучше меня. Такая штука, как предназначение, порой бывает переоценена.

— Идеальных не бывает.

— Идеальных не бывает, — согласился Карлсон, — Но бывают пригодные и непригодные. Меня создавали пригодным. А ты, случайная, с моей точки зрения являешься непригодной.