— Что это, господин барон? — спросила она.
— Это, ваше сиятельство, древние сосуды, которые иногда находят в земле таврические греки, — охотно пояснил Остерман, привстав и с поклоном подав шкатулку даме. — Сосудам этим более двух тысяч лет. В оных знатные эллинские женщины изволили хранить ароматные притирания. Греки, что втайне от магометан, запрещающих всяческие изображения людей, привозят иногда эти ископаемые древности, уверяют, что в иных сосудах сохраняется даже приятный запах.
Альвийка, не проявив, впрочем, никакого пиетета к старине, осторожно вынула обе вещицы и принялась разглядывать роспись. По белым бокам чёрной краской либо лаком были выписаны человеческие фигуры. На одном сосуде был изображён эллинский воин в доспехах и с копьём, а на другом — танцующая девушка.
— Какая искусная… наивность, — улыбнулась принцесса, аккуратно укладывая древние сосуды обратно в ларец. — У нас так или наподобие рисуют дети.
— Верно подмечено, ваше сиятельство, — согласился хитрый царедворец. — Ибо как иначе можно назвать древние государства, если не детством человечества?
— Но я не могу это принять, — с сожалением продолжила дама, скромно отводя взгляд глаз, таких же изумрудных, как её платье. — Насколько я знаю, древности подобной сохранности немало стоят, и это, должно быть, очень дорогие вещи.
— О, ваше сиятельство, не беспокойтесь. Это в Европе, через трёх перекупщиков, сии сосуды стоили бы немало денег. Мне же они обошлись в сумму столь скромную, что её не стоит даже упоминать. Истинная же их ценность заключается не в количестве уплаченного серебра, а в самой древности. Ведь давно уже нет ни Эллады, ни её городов-колоний, давным-давно умерли прежние владелицы этих прелестных вещиц, а мы с вами имеем удовольствие любоваться оными. Прошу, ваше сиятельство, окажите милость принять мой дар, сделанный от чистого сердца.
Взгляд альвийки сделался чуточку веселее: она словно хотела сказать: «Царедворец с чистым сердцем — это что-то новенькое». Но вслух произнесла совсем другое.
— Вы меня убедили, — сказала она. — Хотя есть в этой комнате вещи, куда более древние — к примеру, мой венец. Матушка носила его ещё на заре Первой эпохи. Но вы правы. Когда живая память угасает вместе с её носителями, вместилищем памяти становятся записи и вещи. Я принимаю ваш дар так же искренне, как искренне вы его преподносите. Но при дворе батюшки я усвоила несколько незыблемых истин. Если кто-то делает мне ценный дар от чистого сердца, то этому кому-то что-то от меня нужно.
«Для того, чтобы это понять, не нужно быть оракулом, — Остерман нисколько не удивился проницательности альвийки. — Но высказать вслух? Странные манеры были при дворе альвийского императора, её отца».
— Ваше сиятельство весьма проницательны, — произнёс он, сделавшись серьёзным. — Раз уж вам по душе открытые разговоры, буду говорить открыто. У меня дело к вашей почтенной матушке, которую я, зная о её сугубой занятости, не решился побеспокоить лично.
— Вы поступили мудро, — альвийка, продолжая тонко улыбаться, слегка кивнула в знак одобрения. — Матушка действительно сейчас очень занята. Но если вы изложите дело мне, я передам ей вашу просьбу… Говорят, вам нездоровится?
— Увы. С глазами беда, ваше сиятельство, — вздохнул Остерман, отведя взгляд. — Краснеют и чешутся. Иногда так, что сил нет. Никакие примочки не помогают, а ведь мне потребно много работать с бумагами. Сделайте милость, ваше сиятельство, замолвите словечко перед матушкой, а я уж в долгу не останусь.
Дальнейшие заверения и обмен любезностями особого значения не имели. Обычный политес, ничего более. Однако главное Остерман для себя уже уяснил.
Красивая и умная, даже чересчур. Ничего удивительного, что на такую сам император глаз положил. Наверняка догадалась, что заместитель канцлера явился не столько попросить о целительских услугах её матушки, сколько взглянуть на неё саму. И так же наверняка оценивала его персону. Сделает ли Пётр Алексеевич её императрицей, или, опасаясь дворянского недовольства, оставит в фаворитках — ещё неизвестно. Но если эта альвийка получит в руки хоть какую-нибудь власть, то не выпустит её из цепких ручек до самой смерти. А то и преумножит своё влияние. Пожалуй, на ней можно строить расчёты и предлагать помощь, пока она ещё слаба и незаметна. Когда возвысится, воздаст. Именно «когда», а не «если».
«Не завидую я тому, кто решится встать на её пути, — думал Андрей Иванович, давно уже даже в мыслях не именовавший себя Генрихом Иоганном, возвращаясь к своей карете. — Ведь найдутся дураки, и ручаюсь, что это будут Долгорукие. Ненасытные шакалы, мечтающие о славе львов. Предостеречь Алексея Григорьевича, или не стоит?.. Поразмыслю на досуге».
Его ждал Петербург, холодный, продуваемый всеми ветрами. Стол, заваленный бумагами, жена, опять припасшая «своему Ягану» что-нибудь вкусное, пискливые и любимые детушки. И — размышления. Остермана тоже не любили при дворе, но опасались его ума.
И правильно делали.
— Ты редко советуешься со мной, но сейчас тот случай, когда могла бы вспомнить, что у тебя есть брат.
— Вряд ли ты смог бы дать мне дельный совет в том, что касается моей личной жизни.
— Нэ, ты сама не веришь в то, что говоришь. Личная жизнь… Твоя личная жизнь всегда была лишь холстом, на котором ты писала картину величия нашего Дома. Впрочем, ты никогда раньше не теряла голову до такой степени, и твои отношения не заходили слишком далеко. Что изменилось?
— Я изменилась, братик.
— Изменились мы все, если ты о старении. Ты никогда раньше не дерзала связываться непосредственно с властителями, предпочитая влиять на их окружение. Знаешь, у русских есть хорошая поговорка: «Близ царя — близ смерти». Весьма точная характеристика коронованных особ и опасности, исходящей от них. Полагаю, у тебя была очень веская причина изменить своей обычной осторожности в придворных делах.
— Ты прав, братик. Причина очень веская.
— Значит, я угадал… Что ж, желать тебе счастья с моей стороны было бы утончённым издевательством. При дворе обязательно найдутся и те, кто будет искать выгоды от дружбы с тобой, и те, кто возжелает твоей смерти. Ещё неизвестно, кто окажется хуже. Какое уж тут счастье. Пожелаю тебе иного — удачи.
— Спасибо, братик…
— Куды с вёдрами прёшь?
— Не пру, а велено воды наносить. На кухню.
— Вот дура, прости, господи. Царевна Елизавета Петровна снова к нам явились, а она с пустыми вёдрами, да навстречу! А ну вон, и чтоб я тебя не видел, покуда царевна к царю-батюшке не препожалует!
Лиза действительно частенько навещала отца во время его болезни — единственная из всей семьи. Её приезды всегда сопровождались переполохом среди дворни: царевна считала забавным нагрянуть внезапно, никого не предупредив. Не была бы сейчас зима, так наверняка являлась бы верхом, переодевшись в мужское платье. Раннэиль нравилась эта жизнерадостная девочка, и княжна старалась расположить её к себе. Нет, подарки Лиза любила, в особенности те, что могли её украсить. Кружевные накидки работы альвийских крепостных женщин привели её в восторг. Но дружбу не купишь за тряпки, даже очень красивые, и хитрая Раннэиль принялась постепенно опутывать царевну серебряной паутинкой своего обаяния. Не в первый раз.
Она давно отстранила прислугу от приготовления еды и от её подачи в комнату выздоравливающего государя. Сама варила целебные и питательные кашки по рецептам матери, сама утушивала в подливе мелко нарезанную крольчатину, сама разливала либо разбавленное вино, либо парное молоко — в зависимости от прописи и времени суток. Резала фрукты и укладывала дольки причудливыми цветами в тарелке. И сама, красиво расставив всё это на подносе, несла своему подопечному. А потом следила, чтобы он всё это съел. Такая роль была, мягко говоря, непривычна для княжны-воительницы, и она не раз перехватывала осуждающие взгляды, в основном матушкины. Но меняться с ней местами никто не хотел. Во-первых, из-за неприятного характера больного, а во-вторых, из-за его непробиваемого упрямства. На первого же — кажется, это был Блюментрост — кто под предлогом выздоровления пациента посмел попытаться выставить княжну восвояси, Пётр Алексеевич рявкнул так, что у присутствующих заложило уши. Больше таковых попыток не было. Зато поползли слухи, будто у государя намечается новая метресса. Вот только дайте ему выздороветь окончательно, он ещё всем покажет.