Несколько мгновений мы молча глядели в глаза друг друга, меня колотило, но уже не от холода, а от понимания, от острого волнения, от того, что читала в его взгляде…

— Все наладится. И человек может меняться. Мне кажется, твоя мать увидела, что может доверять, — я впитывала его слова, следила за тем, как двигаются его губы. — А теперь пойдем скорее, ты совсем замерзла. — Он твердо обнял меня за плечи, озябшую, растерянную, и повел в тепло кофейни.

***

Под красноречивым и требовательным взглядом Вадима я справилась с половиной своей порции блинчиков и третью чашки кофе. Он нахваливал здешнее мастерство в приготовлении капучино, который и заказал. Только проблема была во мне — вкус пищи и напитков будто выцвел, потеряв свои грани. Кофе казался обжигающей горечью, воздушно-кружевное тесто блинчиков, щедро политое медом, в другой день вызвавшее бы у меня аппетит и восхищение, обеспокоило тем, что окажется слишком тяжело для желудка, около суток не видевшего ничего кроме воды и чая.

Он пытался втянуть меня в разговор, делясь новостями о событиях в офисе, расспрашивая о Менделеевске, о Люсе и Руслане. Но из-за свинцовой усталости, притупившей восприятие, рождающей апатию и равнодушие, я отвечала кратко и односложно.

Словно пробежала десятки километров, вложив в эту дистанцию все имеющиеся физические и интеллектуальные силы, совершив рывок сверхчеловеческих возможностей — и все, выдохлась, угасла. Желала только одного — быстрее оказаться дома, в тишине, совершенно отрезанной от всего внешнего, от меня не зависящего.

Его проникновенный, сочувственный взгляд, улыбка, предупредительность, с которой он мгновенно свернул разговор и заторопился на выход после того, как я, рассеянная, осовелая, едва не опрокинула на себя кофе, заставил почувствовать себя недопустимо бессильной, больной. И от этого тоже желала освободиться.

Практически в полном молчании мы проделали путь до моего дома. Вопреки моим опасениям, я не заснула. Смотрела в окно на пробуждающийся город, огромный, потерянный в зданиях и улицах, монохромный, суетливый, взбирающийся в бесцветное небо. И ни о чем не думала.

Вадим довел меня до самой квартиры, занес вовнутрь чемодан и остановился на пороге, устремив на меня сосредоточенный, пронзительный взгляд:

— Отдохни. Ложись сразу же, а вещи разберешь потом. Завтра утром в офисе особо делать нечего, запланировал для нас кое-что на вторую половину дня. Небольшая выездная работа. Поэтому никаких будильников на семь утра. Я позвоню тебе, и мы договоримся, когда за тобой заехать.

Механически кивнула в ответ, с трудом справляясь с пуговицами пальто. Он помог мне снять его, повесил на вешалку, туда же отправил и шарф, аккуратно размотанный им и снятый с моей шеи. Подробности едва откладывались в памяти.

Сжал мою руку, дрогнувшим тихим голосом спросил:

— Ты справишься? — в глазах — тревога, плавящая нежность.

— Конечно. Просто очень устала.

Два чеканных щелчка замка, когда закрывала за ним дверь, а после — глухой вакуум тишины и я, погребенная в нем.

Не раздеваясь и не расправляя постели, я легла, накрылась пледом, стянутым с кресла. Боль мигрени отстукивала тамтамом. Закрыв глаза, исчезла в накате бескрайней, безбрежной усталости. И только там, вдали, предугадывались обетованные, все еще вполне возможные берега спокойствия, счастливого распутывания всех узлов.

***

Когда я открыла глаза, часы моргнули, замерев на цифре три двадцать одна. Черный провал тьмы за окном означал, что сейчас ночь.

Итак, я проспала более шестнадцати часов. Странное состояние: туманное, невесомое сознание и тяжелое, вялое тело. Поднявшись, еле-еле шевелясь, переоделась в халат, добрела до ванной.

Душ, кофе и завтрак из йогурта и тоста вдохнули в меня энергию и жизнь. Я привела в порядок квартиру, пустовавшую без меня два дня, проверила почту, написала Люсе электронное письмо…

Никогда не писала ей больше семи-восьми строчек, но именно сегодня почувствовала, что должна сказать все: правду о своем непонимании и невозможности до конца принять решение мамы, о своих страхах и чувстве вины, правду о том преследующем меня выводе, что практически все упускаю и в своей судьбе, и в судьбе близких мне людей из-за диктата правил, принципов и правильных целей, которые ведут… куда? Не разобраться.

В начале седьмого, помыв чашку и турку, я застыла у окна. Утро уже сделало свой первый вздох, в фиолетовом сумраке сплетали свои ветви деревья, тускло серел осевший из-за оттепелей снег, соседние дома засветились редкими прямоугольниками окон, резко затарахтела во дворе чья-то машина. А я думала о маме.

Она действительно верит, что у них есть шанс, а я — нет. Тому причиной моя обида на отца или же логические рассуждения и опыт? «Любовь как злой рок… Все определено для тебя с этого момента, даже если тебя будут гнать прочь, даже если не ответят взаимностью». Воспоминания о нем, о его словах рождали в сердце щемящее, причиняющее боль тепло и дискомфорт и, следом, — желание закрыться, задавить их.

Нет, любовь — это не злой рок. Любовь — это риск. Сердечный риск не разовый, а постоянный. Ты отдаешь сердце и душу во власть того, кого не знаешь и, наверное, не сможешь никогда узнать до конца. И в любую минуту может оказаться так, что они ему больше не нужны, в любую минуту даже в собственном чувстве ты рискуешь разглядеть лишь самообман и выстроенный вокруг него мегаполис эмоций и надежд.

А если нет, если это и не самообман, то тогда любовь — это работа. Над собой и своей жизнью. Ежедневный труд, когда ты по кирпичику выстраиваешь здание совместного быта, состоящего из полного взаимного принятия, гибких границ, жертв и обретений. Крепишь балки собственных и его чувств, меняющихся, растущих или слабеющих, но ежесекундно рискуешь оказаться под завалом.

«Ты просто пропал, — он определил это так. — Я знаю, о чем говорю». Мне не хотелось размышлять о том, кто та, которая заставила его почувствовать себя подобным образом. Не хотелось даже мысли допустить, что это могу быть…

Быстро отвернувшись от окна, я пошла собираться в офис. Из шкафа были извлечены кремовая блузка и черная юбка-карандаш с высокой талией… Что бы ни говорил мой руководитель, у меня есть та работа, которую не успела доделать из-за своего скоропостижного отъезда в Менделеевск. И уверена, что найду еще массу дел для себя.

***

Зернистой поземкой ветер чертил по асфальту собственные дорожки, гнал по небу невесомые массивы туч, темно-серые, перетекающие из одной формы в другую, бодрил легкой морозной свежестью — хмурое, темное и истинно февральское утро. Неуютно, пусть и не зябко. Памятуя о том, как мерзла вчера, сегодня я даже, кажется, переусердствовала, надев под пальто теплый кардиган и обув зимние сапоги.

Шаг за шагом. Я думала о бесконечной и совершенно вымотавшей меня зиме, о ждущих в офисе делах, о жизни в столице и жизни в маленьком городке, обо всем, кроме… А больше не следовало ни о чем думать. Пока — передышка. Пока — сосредоточиться лишь на одной проблеме, чтобы убедиться: я поступаю верно.

Через несколько десятков метров уже появится офис, спрятавшийся за углом здания. Вряд ли мой начальник будет там так рано, но возможно… Сердце гулко заколотилось, горло сдавило…

Нет. Хватит. Я заставила себя сбавить шаг, выровняла участившееся дыхание, уняла волнение.

На парковке действительно оказалась одна-единственная машина. Но не «Ауди». На серой эмали городского квартала плавно, но хищно выписывала свои линии дорогая иномарка очень хорошо знакомая мне: «Мерседес» Дмитрия Савельева.

Кровь отхлынула от рук и ног, выкристаллизовавшись в бешено застучавшем сердце. Что он здесь делает? Я ускорила шаг, намеренно перевела взгляд на красные перила крыльца офиса. Едва чувствовала свои ноги, несшие меня вперед, сконцентрировалась лишь на том, чтобы дойти, быстрее оказаться в рабочей, упорядоченной обстановке.

Вероятно, он ждет брата…

Дима открыл дверь и вылез наружу, и, когда я сделала первые шаги по парковке, окликнул меня, улыбаясь широко, обаятельно. Только оба брата Савельевы умеют так захватывать внимание своей улыбкой и тембром голоса.