Тереза всё-таки заставила её дождаться первых весенних цветов, черноты проснувшейся земли, просохших дорог и отправилась вместе с нею, зорко оберегая и Николушку, резво веселившегося со Стешей, и саму Маргариту, всю устремлённую к Бородину.

Заехав к родителям, оставив у них и Терезу, и Николушку, Маргарита налегке отправилась на Бородинское поле.

Картина со времени её первого приезда изменилась. И Маргарита не поверила своим глазам, когда вместе с иеромонахом отцом Иоасафом остановилась у края дороги.

Пушистый зелёный ковёр травы затянул свежие ямы и овражки, зелёным туманом обметало прибрежные кусты у речки Колочи, среди них нелепо выглядели ржавые остатки изуродованных пушек, порыжелые остовы бывших колёс, разбитые куски ружей.

Уже не было той горы трупов, что пришлось увидеть ей в первую её ночь здесь, на поле; ровные ряды холмов обозначали места братских могил, а почернелые круги погребальных костров утыканы были острыми иголками свежей молодой зелени, пробивающейся сквозь их черноту.

Природа словно торопилась закрыть всё зеленью, создала полянки жёлтых одуванчиков, и поле расцветилось под солнцем живо и едва ли не весело.

Отец Иоасаф отслужил панихиду. Маргарита не слышала, как он звал её прочь. Подошедшие крестьяне с изумлением смотрели на важную барыню, стоявшую у креста на коленях и заливавшуюся слезами.

Она попросила крестьян окопать могилу возле креста, насыпать холм побольше, голыми руками накопала свежей зелёной травы и неярких цветов, рассадила их на холмике.

   — Скоро я приеду сюда с сыном, — сказала она на об ратном пути отцу Иоасафу. — Пусть сын посадит здесь дерево. Сын — отцу...

   — Гораздо важнее посеять в его душе семена любви к погибшему отцу, память его наставить...

Маргарита только кивнула головой. Она уже пыталась рассказывать сыну о войне, в которой участвовал и погиб его отец, но Николушка был ещё так мал, что плохо понимал мать.

Вдруг она увидела крестьянина, шедшего за лохматой лошадёнкой, впряжённой в допотопную соху, и словно бы очнулась.

   — Отец Иоасаф, — взволнованно спросила она иеромонаха, — а ведь это поле могут распахать, посеять на нём что-нибудь, уничтожить все следы побоища?

Голос её был таким тревожным, что отец Иоасаф тоже в тревоге посмотрел на молодую женщину. Белые пряди волос у висков были закрыты чёрной кружевной косынкой, тёмное платье и тёмная накидка выдавали глубокий траур, а в зелёных глазах заполыхало вдруг такое пламя, что он постарался успокоить её немногими словами.

   — Не тронут, верно, могил, — тихо сказал он, — не язычники же какие, православные...

   — Не тронут, но могут и тронуть, — возразила она. — Какое кому дело до могил, запашут, засеют, и взойдёт на русских костях тучное зерно...

Отец Иоасаф снова посмотрел на Маргариту. Видно, тревожная эта мысль разбудила в ней энергию, она вся кипела от возбуждения.

   — Чья тут земля? Ничейная, государственная, казённая или кому принадлежит? — допытывалась она у иеромонаха.

   — С одной стороны, одному помещику, достойному дворянину, с другой — двум другим, тоже достойным людям. Нет, эта земля не казённая и не пустотная, ею владеют наши местные дворяне...

   — Как сделать, кому сказать, кому поклониться, чтобы земли эти не тронули, чтобы поле это осталось памятником нашим доблестным воинам и сюда всегда могли приехать помолиться за погибших их родные и близкие?

Она с жадностью всматривалась в измождённое, бледное лицо отца Иоасафа, ждала от него слова надежды и утешения. Мысль о том, что могила её мужа может быть запахана, удобрена, засыпана семенами, стала для неё нестерпимой.

   — Может, просить власти уступить это поле, просить этих дворян не запахивать его, а там что-то да придумается, пошлёт Господь хорошую мысль... — предложил отец Иоасаф.

   — Нет-нет, — с жаром подхватила Маргарита, — просить не надо, нужно просто выкупить это поле...

   — Но ведь дорого может стоить, — нерешительно произнёс отец Иоасаф. — Да и столковаться с такими соседями нелегко: тут и охотились, и скотину выгоняли до побоища...

   — Скотину сюда, на это огромное кладбище? — почти простонала Маргарита. — Я вдруг представила себе, как бродят среди могил коровы, овцы, козы...

Они вышли на дорогу.

   — Теперь же, сей же час надо ехать к ним, к соседям, уговорить, улестить, — продолжала твердить Маргарита. — Конечно, моей генеральской пенсии не хватит, собирать надо, помощи просить у родителей, сделать так, чтобы всё поле стало пустынным, дабы сюда приходили лишь помолиться за души убиенных да вспоминать их...

Но от слова до дела огромное расстояние, и Маргарите понадобилось более полугода, чтобы договориться с соседними помещиками, ставшими вдруг подозрительными и скупыми, поторговаться с ними, насобирать денег, продав кое-какие старые свои владения.

Она всё-таки откупила три десятины — по десятине у каждого помещика — большое пространство вокруг соснового креста, стала его владелицей и теперь уже не боялась, что его распашут, что не уцелеют дорогие могилы.

Но стоит только один крест посреди поля, с одного края которого возвышаются холмы братских могил, а всё оно — пустое, не загороженное — открыто для всякого бездельника. И в голове Маргариты зрела мысль — поставить такой памятник туда, где теперь лишь простой сосновый крест на месте гибели Александра, чтобы никому и в голову не пришло не помолиться, не отдать дань памяти всем погибшим. Она уже мысленно видела его — на этом самом месте, на взгорке, на Семёновских флешах возвышается светлый, словно тянущий к небу руки небольшой уютный храм-памятник.

Маргарита поделилась мыслью с отцом Иоасафом: он теперь управлял Лужецким монастырём и мог во многом помочь ей. Отец Иоасаф поддержал её.

Но нужны были деньги, много денег, и она начала добывать их, где только можно.

Её скупые сбережения пошли на покупку земли, оставались драгоценности, полученные ещё в приданое, — всё, что смогла она сохранить от первого брака. Значит, надо их продать, оставить себе лишь заветный перстень, который подарил ей Александр, — гербы Нарышкиных и Тучковых переплетались на этом перстне, она хранила его как самое заветное.

Остановившись в Москве у родителей, она почти каждый день приезжала теперь в Бородино, узнавала цены на камень, кирпич, доски, брёвна, торговалась с поставщиками.

Однажды, вернувшись из Бородина поздним вечером, Маргарита услышала незнакомые голоса в малой гостиной и насторожилась: не слишком часто посещали гости дом Нарышкиных, уже почти отстроившийся, но ещё не огороженный, весь ещё в подмостьях, потёках извести и следах глины.

Один голос — глуховатый низкий бас — рокотал, другой — скрипучий, старушечий — перебивал его. Родители тоже вмешивались в разговор, и, хотя слов не было слышно, интонации их голосов выдавали удивление и радостное недоумение.

Маргарита остановилась у портьеры, прикрывавшей вход в малую гостиную, и схватилась рукой за сердце — что-то давнее, знакомое, послышалось ей в голосе басившего. Она неслышно вошла в гостиную.

В кресле почти у самого входа утопала старая женщина с белыми, невидящими глазами, с седыми буклями по сторонам лица, в глухом чёрном траурном платье. А подальше между Михаилом Петровичем и Варварой Алексеевной сидел рослый здоровяк в военном мундире генерал-майора с орденами и звёздами, с высоким воротником, подпиравшим тугие румяные щёки, с вьющимися маленькими рыжеватыми бычками.

И опять что-то знакомое мелькнуло в его лице — таком же длинном, белом, с большими голубыми глазами. «Как похож на Александра!» — хотелось громко крикнуть ей, но она робко остановилась, не желая прерывать разговора, увидев обращённые к ней взгляды, невольно присела в реверансе.

Генерал вскочил, без церемоний схватил её за руку и прижал к пышным усам.

   — Кто, кто? — заволновалась слепая женщина.

Маргарита наконец узнала её — это была её свекровь, мать Александра, Ульяна Петровна.