И вот она я. Нет татуировок, родинка маленькая под глазом, темные волосы, если не расчесать после ванной кудрявились. А в голубых глазах — истинный страх, водоворот презрения к самой себе. Блеклый какой-то взгляд.

И краситься не хотелось, и одеваться не для кого, ходила в старых потертых джинсах, и кофте с длинным рукавом. Присела на пуфик, справа на туалетном столике — три ящика. Отодвинула самый верхний и оглядела аккуратное содержимое. Видимо, после моей кончины, мама привела в порядок ящики.

Самый главный документ — прямоугольный в голубой обертке, который давал право жить Аристократкой. Раскрыла и изучила свое лицо на первой странице. Кажется на той фотографии совершенно другой человек, беззаботный, улыбчивый, там есть намек на улыбку. Хохотушка, заводила Анна Вильмонт. А я кто теперь? В отражении зеркала больше не тот человек.

Захлопнула документ, вернула в ящик и отправилась на выход. По коридору прошла, мимо дверей остальных членов семьи.

По ощущениям дома никого: лишних шагов нет, темнота везде. Включила свет в коридоре и направилась к лестнице.

Звонок внизу от входной двери заставил немного прибавить шаг. Поскольку охранники пропустили на территорию, значит кто-то из хороших знакомых, но без ключей.

Приоткрыла входную дверь, сердце обрадованно пропустило удар.

Это как радуга после обильного дождя, красивая, разноцветная, приковывающая взгляд своим великолепием.

Это как чудо-волшебник, что аккуратно вырвал шипцами осколки из моего сердца:

— Привет, Вильмонт, я захватил твоих любимых червячков-мармеладок и вишневый сок. Как насчет посидеть на улице и потрещать обо всем подряд? — Лёнька присвистнул для наглядности. — Вспомним молодость, начнем сексом заниматься. И дождемся твоего отца, может на этот раз он мне яйца отстрелит?

Шмонт держал на весу пакет, а в другой руке небольшой букет желтых цветов. И где раздобыл в январе месяце?

Я только — только научилась просыпаться и не плакать по утрам. Последние шаги, глядя в глаза этому человеку преодолела вслепую, сквозь плотную пленку слез. Дыхание приостановилось на некоторое время.

Мне не хватало этой без башенной улыбки, мальчишки — проказника. При виде которого всегда поднималось настроение, и я могла часами смеяться. И не чувствовать тишины этой. Как только его не стало рядом — постоянно плакала.

Пакетом Ленька чуть спину не проломил, когда обхватывал, принимая в теплые, любимые объятия, где было комфортно и уютно.

— Не знал, как и подойти к тебе, — мне на ухо в волосы прошептал, а я со всей силой вжалась в его грудь. Щекой почесалась о колючую бородку, даже ради меня не сбрил. Я всегда черпала в мужчине свои силы.

Любимый, знакомый одеколон, наверное, от его резкости в глазах стало мокро. Просила ведь сменить запах, очень настырный. А Лёня тем временем продолжал шептать на ухо:

— Мне начинать развешивать сопли, как я чуть без тебя не сдох?

Те же салатовые, покрашенные стены прихожей, та же дверь входная светло-коричневая, которую я яростно ненавидела отмывать от грязи сапог. Те же плечи и шея, в которую уткнулась с благодарностью. И знала, что Шмонт никогда не причинит вреда. Я никуда больше не хочу и никогда. Это мое место, здесь с ним. И если кому отдам в подчинение свою жизнь, то только ему.

Почти сразу решили выйти на улицу. Спустились по крыльцу. Перед нами пустая земля, без травы, серое грозное небо, и на непокрытую голову падал небольшой снежок. Здесь гораздо холоднее, чем в Арзонте, правильно, там жарило солнце, а здесь его нет. Оно больше не обжигало. Нехотя отогнула рукава зимней, пуховой куртки, на запястьях больше не было ожегов, они почти сразу прошли после той ночи в Белесье, а в тот день казалось, что до костей сжег.

Хватит, Аня!

Я взяла под руку Леньку, тот ответно улыбнулся мне.

— В наше любимое место? — спросил и после молчаливого кивка с моей стороны мы отправились по тротуару из красной плитки, мимо «лысых» газонов и голых маминых любимых яблонь без единого листочка. Там в отдалении возле забора небольшая каменная беседка, для плохой погоды. А у нас почти каждый день то дождь летом, то снег зимой. Поэтому бывшая страна Гнета — это и есть вода. Если Страдовцы — это солнце, то мы, наверное, вода.

Вечер был прекрасным. Я давно не смеялась, сидя на нашем гамаке, валялись, как дети, и ни о чем старалась не думать. Ленька первый кому удалось это сделать — отвлечь от Хаски. Или по крайне мере затолкать поглубже мысли внутрь, может они там спрячутся и больше никогда не появятся?

Так приятно покачиваться. Ноги перекинула через колени Шмонта, а он сидел, как примерный мальчик, и поддерживал конечности, чтобы я не свалилась. Ну и раскачивал нас до кучи, а я курила — плохая девочка.

И пялилась на хмурое небо и плевать на холод. Многое Ленька рассказывал, а я молчала иногда смеялась над его историями. Вероятно, они были вымыслом, но пусть так. Пустая болтовня отвлекала.

— А ты ничего не хочешь рассказать, Ань? — позвал он.

Я отвлеклась от созерцания облаков над головой. Потеряла пушистую кучку в небе, которое рассматривала. Оно было похоже на треснувшее зеркало — на горсть осколков.

— Я хочу забыть, а не рассказать. Я сама мечтаю не знать. То, что было — это было не со мной, а с другим человеком. Не со мной, — как мантру повторяла я.

Заклинала себя этим, чтобы забыть. Забыть, как плохой сон. Мое больное воображение. Словно целый год прошел, а не неделя с момента, как я его больше не видела. Будто целая жизнь нас разделила.

— Если не хочешь — не рассказывай. Надеюсь, ты была хорошей девочкой? — с долей юмора спросил Ленька.

Я услышала подозрительную тишину между нами. Он спросил ведь о том, о чем я подумала? О моей верности????

— Молодежь, не помешал? — я вскочила с гамака с сетки, приподняв туловище.

— Вечно вы в пикантные моменты приходите, — попенял друг отца.

Я успела пока бычок затушить. Отец сопроводил мое действо очень долгим и внушительным взглядом. Да, я обещала бросить. Помню.

Второй раз видела отца с тех пор, как вернулась. Он привез от Ирины. Достал мое уставшее тело из машины и открыл дверь, больше ничего не сказал. Молчал пока мама плакала, пока Саша орала. А я стояла столбом не в силах поверить, что вновь дома и больше не увижу Хаски. Я спасена была.

Мама что-то кричала, ругалась, а я не слышала. Смотрела сквозь нее и сдерживала вновь слезы, как уже делала много раз. Сражалась с собой.

Значит мать отца выгнала!? А он не стал ничего ей объяснять, как впрочем и обычно. Слишком низко оправдываться для него.

— Пойдем в дом, — отец немного наклонил голову в бок. — Хочу с вами со всеми поговорить.

Сама серьезность. На лбу появились задумчивые морщинки. Мы с Леней озадаченно переглянулись, что не скрылось от отца.

— Ничего страшного, не пугайтесь. Пойдем, — папа приобнял за плечи и повел по тропинке.

Я не сопротивлялась, хотя раньше может быть почувствовала дискомфорт, когда отец ко мне прикасался и излишне проявлял любовь. А сейчас — с наслаждением пригрелась к его бочку. Он не такой высокий, как остальные Вильмонт. Коротышка. Конечно, со мной не сравнится, я совсем маленькая.

В зале сидела почти вся семья: Паша, Алиса, мама. Откуда взялись, ведь дома никого не было, как мы, надеялись со Шмонтом. Мама в черном, длинном платье, обтягивающем фигуру, стояла возле окна, видимо, смотрела за нашим приближением. Когда мы зашли, то обернулась, шалью закутав руки. Смотрела на меня, отца взглядом не удостоила. Пустое место.

Паша, сидя за столом, махнул рукой, улыбаясь как мальчик-одуванчик. Слащавая моська брата и особенно его аура обаяния сбивала с ног всех представительниц прекрасного пола от десяти лет до восьмидесяти. Таких людей не возможно не любить, он много болтал и всегда говорил то, что на уме. И ненавидел, когда рядом с ним кто-то грустил.

— Привет, сестренция! Почему ко мне не зашла? А с этим отщепенцем успела пообщаться? — показал Паша пальцем на Шмонта.