Пальцы обоих дрожали, как у семиклассников, пока рваный поцелуй не привёл плохо соображающий мозг к кислородному голоданию и, взревев, отрываясь от её рта но, так и не сумев оторваться от её губ, я сбросил на пол зазвеневшие битым стеклом тарелки.
Мира присела на самый краешек стола, не желая отодвигаться от меня даже сейчас, когда наше слияние стало неизбежным.
Я выдохнул в её губы, разучившись дышать сам, помня, что она обязана была это делать. Мои веки снова сомкнулись, когда робкие пальчики зарылись в прядях на затылке и потянули на себя для продолжения прерванного поцелуя. Я повиновался бессловесному зову её манящих губ и вдавил её в своё тело, чтобы рухнуть на деревянную поверхность стола вдвоём.
Мы только целовались целую вечность, пролетевшую единым мгновением. Потребность сделаться одним целым, каким мы всегда незримо и неосязаемо ощущали друг друга, была неумолимой и всеобъемлющей.
Мои руки прикасались к голым участкам кожи любимой, но их было бесконечно мало и ничтожно, полностью одетый, лишь с распахнутой на груди рубашкой я жаждал ощущений её целиком, чтобы вернуть её, чтобы вернуться к себе.
Я бездумно потянул ткань бесформенной футболки вниз и в сторону, вырвав из груди Миры еле заметный звук боли, когда ткань поддалась и треснула, а затем было очень легко разорвать её в клочья, словно разрез на груди теперь обнажённой сестры, был недостаточно глубоким.
Короткая юбка на широкой резинке отправилась вниз, некоторое время путешествуя по совершенным ногам моей возлюбленной, и я дивился, как мог восхищаться одеждой Миры, когда обнажённой она выглядела истинным совершенством, тем самым произведением нетленной живописи, которое никогда и никто не сможет сотворить.
Потому что оно уже существует. Она есть.
Мои джинсы снова стали неразрешимой проблемой, преградой между нашими созданными друг для друга телами и я положил сцеплённые в кулачки её ладошки себе на пояс.
Мира простонала, прикрывая глаза, и отворачивая голову в сторону. Но мелкие пальчики ловко разобрались с несговорчивой молнией, а ждать больше мы уже не могли.
Погружаясь в неё миллиметр за миллиметром, я избавлялся от всего груза своей души за последние месяцы, от всей той боли, о которой не смогу рассказать ей никогда. Но быть в ней, значит, жить. И этого хватало. Хватало, чтобы научиться дышать заново. Пойти мелкими шажками, но пойти.
Она принимала меня всего, её ноги туго опоясывали меня, и она на каждое моё движение подавалась вперёд, сокращая моменты вынужденных расставаний и увеличивая мгновения долгожданных слияний. Больше не было поцелуев, словно мы оба не хотели смешивать эти два таких разных пути. Мы прижимались друг к другу, её губы впивались в моё голое плечо, мои касались её шеи, полы рубашки укрывали её дрожащее тело с обеих сторон лёгкой простынёй, а моя крупно вздымающаяся грудь тёрлась об идеальные вершины, наслаждаясь осязанием желанного тела под собой.
И грубая поверхность стола под моими ладонями, и под выгибающейся навстречу спиной моей девочки была лишь сменяющейся декорацией.
В полном блаженстве эмоций мы не ощущали ничего, кроме друг друга, не слышали никаких звуков, кроме собственных сердец.
Я нашёл в этой общей темноте, когда наши глаза растворялись в пьянящем алкоголе одинаковых глаз, её ищущие опоры кулачки и сцепил наши пальцы, забирая их над её разметавшимися волосами, но голос не возвращался, слова не рвались наружу.
Мы стали немыми, наше желание поглотило мысли и мы двигались, двигались, двигались…
Мы занимались любовью, но не утоляли голод внутри себя. Я не искал оргазма и не хотел дарить его ей, сумасшедший рёв в голове твердил лишь одно слово:
«Внутри» − и я действительно хотел оставаться внутри неё столь долго, сколько это было возможно.
Я замер, поражённый своими мыслями. Я упал на Миру, сломленный отчаянием, разраставшимся ввысь, закрыл глаза и прижал её настолько сильно, чтобы ощущать каждый кусочек её кожи, каждый стук её сердца слышать, и запоминать. Слышать и запоминать…
Она поняла меня, а может быть, просто почувствовала то же самое, не успокаивала и не нарушала наш завет молчания. Моё возбуждение не спало, желание обладать ею немедленно никуда не исчезло, но пересилить предчувствие неизбежного я не мог.
Не мог начать двигаться снова, не мог желать её ещё больше, чем желаю сейчас, не мог отдаться пламени, чтобы сгореть дотла. И войти в затапливающий поток хлыщущих эмоций, чтобы утонуть безвозвратно тоже не мог.
− Просто останови это… − зашептал голос моего ангела, прижимаясь губами к моему влажному напряжённому плечу, − просто останови…
Голос, слова, дыхание − это спусковой механизм, заповедь, которую я обязан исполнить, хотя и разлечусь на мельчайшие атомы, без надежды на обретение призрачной оболочки …
Я ушёл от неё, моё тело покинуло её с неохотой, с криком отрыва от собственной полноправной сути, руки Миры затянули меня обратно, и снова крик, потому что я вернулся…
Губы розовые и всё бледнее и бледнее, лишённые необходимого поцелуя, кожа покрытая испариной, сотрясается от озноба, утратившая желанное трение, но мы снова вместе…
В каждом рывке в неё, я всё больше терял себя, отдавая, возвращая… В каждом прикосновении к ней я забирал принадлежащее мне по праву − её…
Неотделимые друг от друга мы пришли к апогею со сцеплёнными руками, переплетёнными телами и сердцами, которыми обменялись навеки.
Я чувствовал себя так, я не мог дышать по-другому…
− Поедем домой, − пробормотала она, целуя меня за ухом. Я всё ещё был в ней, навалившейся на неё всем телом, не желая рассеивать чары отвлечения от остального, всё ещё существующего мира.
− Угу, − ответил, ещё крепче вдавливаясь вглубь, сильнее сжимая вокруг неё свои объятия.
− Поедем домой, − повторила она, снова даря поцелуй-щекотку, поцелуй-прикосновение.
− Угу, − скопировал я, не сдвинувшись с места ни на сантиметр, по крайней мере, не в ту сторону, какую она предполагала.
Мира застонала почти раздражённо.
− Хорошо, − прошептал, сдавшись, поцеловал её в лоб, и приподнялся над столом, опираясь на ладони. − Хорошо?
− Да, − тихо подтвердила она, позволяя мне отстраниться.
Ей нечем было прикрыться, и она обхватила свою нагую грудь ладонями, белесый шрам пересекал грудную клетку прямо посередине, такой же заметный, то же напоминание.
Мира проследила за моими глазами, чуть дольше задержавшимися на тоненькой полоске, и спустила ноги с противоположной от меня стороны.
Я не пытался застегнуть распахнутую рубашку, и начал собирать осколки фарфора с пола, по одному отправляя их в мусорное ведро. Глаза бегали по комнате в поисках веника, но не находили этот такой нужный предмет, чтобы привести кухню в порядок.
− Оставь, − посоветовала Мира с дверей, оправив воротник лёгкого свитера, скрестив ноги в привычных джинсах. Стоя на корточках, я обернулся на звук её голоса и встретился с её глазами, ни секундой не напомнившие мне о только что закончившемся занятии любовью. Она отстранённо взглянула на мелкие стеклянные крошки и ушла в коридор. − Поехали.
Мороз, остудивший грудь, прошептал мне о недавней зиме за окном, о зиме…
Я сделал так, как она хотела, отключил электричество в квартире, забрал пальто из шкафа, вынул ключи от машины из кармана, мельком взглянул на неё, одетую в весеннюю куртку с сумкой на плече, в которой был её мольберт и её краски. Мы не встретились взглядами, она смотрела через плечо на покидаемую квартиру.
Сколько было эмоций в её глазах?
− Пошли, − выбросила она, открывая дверь.
Всю дорогу меня не покидало ощущение, что я потерял что-то в пути, или оставил в той квартире, но безуспешные старания вспомнить, что именно это было, приводили меня в очередной тупик.
Мира не пыталась сгладить мои морщины, упрямо выступавшие между бровей, не хотела начинать разговор, кажется, полностью ушедшая в созерцание не пробудившейся и не умеющей ещё разбудить природу, весны.
