Луна на небе едва просматривалась за пеленой дыма. Она одиноко маячила в вышине, словно матовая лампа с рассеянным светом. Олег Иванович находился в палате взаперти, в беспомощном состоянии, и чувствовал себя таким же жалким, бессильным, как император Николай перед сломанной коляской, там, в Пензенской губернии. Эта коляска не давала царю возможности передвигаться. Здесь, доктор Никитин ограничивает его, профессора истории, в движении так же как та коляска.
"У него должна быть фамилия не Никитин, а Коляскин, -- хмыкнул про себя Олег Иванович, -- всё верно, доктор Коляскин!"
Внезапно в стекло снаружи попал окурок сигареты, который бросил кто-то сверху. Окурок ударился о стекло, будто ночная бабочка, с глухим стуком, и упал вниз, рассыпая по сторонам искры яркими светлячками. "У санитаров наверху курят, -- подумал Кузнецов, не успевший даже испугаться от неожиданности, -- снаружи, видимо, сильный ветер. Парадокс природы -- ветер и густой туман!"
Эта падающая сигарета неожиданно навела Олега Ивановича на мысли о его неудавшейся любви. Он думал о Юлии, вспоминал историю их отношений и поймал себя на мысли, что думал о ней как о посторонней девушке, просто знакомой и не более.
Это было странно.
Воспоминания о разговорах, поцелуях, обладании друг другом, обо всём том времени, которое было проведено вместе, не рождали в его душе никаких откликов. Словно он смотрел со стороны на красивую картину, выставленную в зале известного мастера живописи. История жизни мужчины и женщины, изображенная на холсте, была интересной, драматичной, но не его, никак не связанная с ним.
Неужели ливень его души погасил любовь к ней, жившую в его сердце? Ливень души... Он прочитал эти слова у Шекспира, а может у Есенина. Неважно!
Она хотела, чтобы он переехал к ней, оставил жену. Но для чего? Что он мог ей дать, кроме переживаний стареющего мужчины? К тому же, для такого шага требуется известная смелость, которая заключалась в преодолении самого себя. И как раз это оказалось для него делом непростым.
Он сопоставил себя с Николаем Павловичем. При всей своей решительности и мужественности, император, связанный отношениями с Нелидовой почти восемнадцать лет, не смог оставить жену. Да и ради Пушкиной он её тоже бы не оставил. Он не оставил бы её ни для кого.
Олегу Ивановичу стало грустно.
На широком подоконнике лежал листок с непонятными рисунками, рядом простой грифельный карандаш. Кузнецов на мгновение призадумался, а потом начал набрасывать стихи, строфу за строфой.
Он никогда не был поэтом, никогда ничего не писал, был, наверное, как все, как большинство мужчин. Романтика, поэзия, в такой стране как нынешняя Россия не характерна -- здесь превалирует суровая проза. Для поэзии нужна особая чувствительность души, а где её взять в жестких реалиях каждодневного существования?
Однако сейчас, во власти лирического настроения, он писал следующие строфы:
Столицу дым окутал вновь --
Пожары в середине лета.
Летит сгоревшая любовь,
В окно чужое сигаретой.
Почти не оставляя след,
Она едва заметно тлеет,
И только солнца дымный свет,
Воспоминанья в сердце греет.
Мы жгли любовь свою легко --
В тумане не заметно дыма,
Как будто где-то далеко
Она была между другими,
Как будто не болит душа,
Как будто в середине лета,
Я вновь с тобою не спеша,
Пойду, забыв о сигаретах,
Но мы расстались в пелене,
Среди плывущих в дымке зданий,
Ведь счастье было не в огне,
А лишь в предчувствии желаний!
Олег Иванович посмотрел на написанный им текст. В лунном свете строчки были бледны, едва различимы, терялись среди карандашных рисунков Толяна, изображавших какие-то машинные детали. Но, все же, напрягая зрение, он перечитал свои стихи.
Они ему не понравились. Они не дали того всеобъемлющего облегчения душе, на которое он втайне рассчитывал, катарсиса не случилось, и грусть не покинула его.
Тогда Кузнецов без какого-либо сожаления порвал этот листок как можно мельче, чтобы прочесть написанное было невозможно. Ему была неприятна мысль, что кто-то любопытный сможет заглянуть в закоулки его души.
-- Чё профессор, не спиться? -- раздался голос Толяна, -- чё ты там рвешь-то?
-- Да так, мусор на окне остался.
-- Понятно. Давай на боковую, а то сам не спишь, и другим не даешь!
-- Чего я тебе не даю? Спи себе! -- резко ответил Кузнецов, которому не понравилась напористость соседа.
Толян с ворчанием повернулся на другой бок, а Олег Иванович подошел к своей кровати и лег. Он прикрыл глаза и, чтобы быстрее заснуть, начал вспоминать, как они познакомились с Юлией.
11.
Большинство романов между преподавателями и студентами завязывается на семинарах, когда общение теснее и ближе, чем в большой аудитории, практически глаза в глаза.
Первые ростки возникшей симпатии укрепляются затем во время консультаций, пересдач зачетов и экзаменов, которые можно проводить не только в кабинетах учебного заведения, но и в другой обстановке, например, в кафе или дома. Так делают некоторые преподаватели в отношении понравившихся им студенток -- цинично предлагают переспать в обмен на хорошие оценки. К тому же это не трудно -- многие нынешние студентки без комплексов: легко заводят связи, легко их рвут.
Иметь молоденьких любовниц для людей -- ровесников Кузнецова, стало престижно. Эти юные особы сделались показателем не только финансовых возможностей, но и состояния здоровья возрастных любовников, словно те бежали стометровку и укладывались в отведенное время наравне с молодыми бегунами. Значит, здоровья ещё хватает, значит с ними ещё не кончено и ещё есть потенциал для движения вперед.
С другой стороны, в этом не было ничего нового.
Олег Иванович читал в каких-то мемуарах, относящихся к девятнадцатому веку, что у каждой замужней дамы в обязательном порядке был любовник или платонический обожатель. Этот кавалер всегда приглашался на домашний обед, в салон, развлекал даму на балу и всячески поддерживал её реноме коварной соблазнительницы, повелительницы мужских сердец. Если у дамы не было мужского окружения -- она считалась никому не нужной, неинтересной, и её переставали уважать в свете.
Так это или нет, сейчас трудно проверить. Однако свидетельства многочисленных любовных похождений, оставленные современниками в мемуарах, дневниках и личных письмах, пожалуй, подтверждают общий вывод -- нравы того времени были весьма свободными.
У Кузнецова с Юлей было всё не так.
Лекцию о причинах и участниках первой мировой войны Олег Иванович читал в большой аудитории, где поместился почти весь курс истфака. Перед ним бесформенной многолицей массой сидела пара сотен молодых людей -- современные парни и девушки. Большинство из них было занято своими делами: кто-то читал книгу, положив её на стол прямо перед собой, кто-то слушал музыку, надев наушники, кто-то использовал сотовый телефон для пребывания в интернете с помощью Wi-Fi, который хорошо ловился в их здании.
Он читал текст, как делал это всегда -- с описаниями, пояснениями, сравнениями, разбавляя сухой язык цифр яркими и запоминающимися примерами. В одном из первых рядов сидел парнишка, которого профессор про себя называл Энрике Иглесиасом. Он был чернявым, очень энергичным, всегда в сопровождении нескольких девушек курса. Этот Энрике носил спущенные джинсы на бедрах и цветастые майки. По всей видимости, парень был сыном богатых родителей: у него имелись дорогие вещи -- сотовый "Apple Iphone", машина "Porsche Cayenne", правда, не новая.
К удивлению Олега Ивановича, студент, которого звали Иваном, оказался довольно любознательным и внимательным малым. По крайней мере, лекции Кузнецова он не пропускал, всегда выбирая места впереди, поближе к преподавателю. Это было неизменным на протяжении всего курса. Менялись только девушки, сидящие рядом с ним.
