Римини вошел в палату без стука. Его сразу же удивило то, что в помещении было прохладно — не так, как обычно бывает в больницах; кроме того, воздух был неожиданно свеж — по всей видимости, система вентиляции работала на славу, может быть даже излишне эффективно для палаты с тяжелобольным. Римини на цыпочках прошел мимо двери душевой, где, судя по звуку, из кранов текла вода, и, прежде чем войти в саму палату, успел обратить внимание на гостевой диванчик, на котором лежала черная суконная куртка, берет и холщовая сумка — так и оставшаяся на плече куртки, словно хозяйка сняла обе эти вещи одним движением. Порознь ни сумка, ни куртка, ни берет ни о чем ему не говорили. Но стоило отвести от них взгляд, как они, словно капельки ртути, слились в нечто единое, показавшееся Римини подозрительно знакомым. Посмотрев в сторону кровати, он увидел медсестру, которая как раз повернулась к нему, что-то протягивая. «Держите. Не давайте ей остыть», — сказала женщина. Римини увидел Виктора, лежавшего с закрытыми глазами, а в следующую секунду — шприц, прозрачный цилиндр которого был заполнен кровью. «Ну, держите же, — повторила медсестра, протирая вены на предплечье Виктора кусочком ваты. — Держите в ладонях, чтобы кровь не остыла». Римини послушно взял шприц в руки и почему-то подумал: «Зачем ее греть? Это же кровь. Она и так горячая». У него вдруг закружилась голова, помутнело в глазах, ноги задрожали — последнее, что он запомнил перед тем, как упал в обморок, был звук открывающейся двери душевой, шаги за спиной и испуганно-удивленное лицо медсестры, которая пыталась что-то сказать ему, — что-то, чего Римини уже не услышал.

Из глубокого провала, в который он рухнул, его вытащил голос и невидимые руки. Лежа на полу, он увидел перед собой тень в светящемся ореоле; вскоре, словно по команде из какого-то центра управления, где поочередно подключали блоки восприятия окружающего мира при помощи тех или иных чувств, к Римини, вслед за зрением, вернулся и слух: он вновь стал слышать то, что происходило в помещении; кроме того, верх вновь стал верхом, низ низом, и он наконец вновь обрел способность ориентироваться в пространстве. Он узнал голос медсестры, которая не то что-то кому-то доказывала, не то оправдывалась: «Да это же просто шприц с кровью! Кто бы мог подумать, что…» При этом руки медсестры слегка приподняли его голову и подсунули под нее что-то мягкое и удобное. Впрочем, Римини гораздо больше занимало теперь другое: постепенно неясный силуэт, оказавшийся в его поле зрения, обретал все более конкретные и узнаваемые черты; при этом он слышал еще один голос — узнаваемый с первой секунды, этот голос напевал что-то вроде колыбельной. София пела. Пела ему. Губы ее оставались почти неподвижными, и звук распространялся не столько по воздуху, сколько через близость, через физический контакт между ними. «Бедненький», — сказала София, улыбнувшись Римини, когда увидела, что он ее узнал. Римини пошевелил головой и понял, что она лежит на коленях Софии. Ему тотчас же захотелось встать или хотя бы отодвинуться от нее. При этом он чувствовал какое-то неприятное покалывание в ладони; скосив глаза, он понял, что все это время медсестра аккуратно вынимала пинцетом из его руки крохотные осколки стекла. Он вопросительно посмотрел на нее, увидев рядом с собой лужицу крови. «Это не ваша, не бойтесь», — поспешила успокоить его медсестра. Римини приподнялся на локте. Виктор сидел на краю кровати, болтая босыми ногами. Он сделал приветственный жест. Римини уперся рукой в пол, согнул в колене одну ногу, затем другую и наконец сумел встать на четвереньки — при этом он все время ощущал где-то рядом руки Софии, хотя она ни разу даже не притронулась к нему. «Не торопись, давай потихонечку», — шептала она. Римини осмотрелся и прикинул расстояние до окружающих предметов — выходило, что до кровати в один присест ему не добраться; тогда он прицелился, вытянул руку, чтобы ухватиться за край металлического шкафчика, но промахнулся — одновременно его коленка заскользила по лужице крови, и он вновь чуть было не рухнул на Софию и медсестру. Виктор не удержался и рассмеялся в полный голос. Тем временем медсестра, стараясь сохранить серьезный вид, обратилась к Софии с предложением; «По-моему, здесь этот молодой человек представляет для нас всех серьезную опасность. Отвели бы вы его куда-нибудь от греха подальше, например — в ближайший бар».

Послушавшись совета, они вместе перешли на другую сторону проспекта Пуэрредон — Римини шел впереди, чуть отклонившись от Софии, всем своим видом давая понять, что заранее отвергает какую бы то ни было помощь с ее стороны. Бар, который им посоветовала медсестра, не понравился обоим с первого взгляда: слишком уж хорошо это заведение вписывалось в общую атмосферу больничного квартала — сюда явно заходили врачи, чтобы поесть в свободную минуту и выпить чего-нибудь по окончании смены; яркий свет и голые пластиковые столы делали помещение похожим на операционную. София тотчас же предложила уйти и даже вспомнила какое-то местечко по соседству, где, но ее словам, было не так противно, а столы, по крайней мере, были накрыты скатертями. «Ладно тебе, уж пришли так пришли», — возразил Римини. Как всегда, комфорт и уют имели для него куда меньшее значение, чем возможность воспользоваться готовым решением. Они остались. В течение нескольких секунд оба подыскивали глазами подходящий столик. Естественно, их предпочтения не совпали: София выбрала столик на четверых, стоявший у окна и по крайней мере только что убранный; Римини же предпочел тот, что был рассчитан на двоих, стоял на проходе к туалету и был уставлен грудой грязных тарелок и чашек. Посмотрев друг на друга, оба поняли, что не сошлись во мнении и что за свой выбор каждому придется побороться. Последовала привычная короткая, но эмоциональная дискуссия, сопровождавшаяся оживленной жестикуляцией, и в конце концов Римини, прекрасно понимавший, что продолжает отстаивать свою точку зрения только из чувства противоречия, и окончательно убежденный Софией в том, что садиться за чистый столик приятнее, чем за грязный, решил прекратить сопротивление и направился к окну. Ему почему-то очень хотелось есть — как будто он несколько дней голодал. Вскоре к ним подошел официант — высокий, на редкость усталого вида молодой человек с грязными руками; он молча стоял у их столика, глядя куда-то вдаль и дожидаясь, пока они просмотрят меню. Римини выбрал себе «суперпуэрредон» с огурцами и яичницей — это был последний и набранный крупным шрифтом пункт из списка горячих бутербродов. «Ты уверен?» — спросила София. Римини молча отвернулся к окну. София посмотрела на официанта и сказала: «Пожалуйста, принесите ему несколько тостов, можно разных, и двойной виски — без льда и содовой. А для меня, пожалуйста, что-нибудь полегче». Официант ушел, и Римини воспользовался этим для того, чтобы изобразить подобие возмущения. «С какой стати…» — начал было он, но София не дала ему договорить: «Да тебе бы от него поплохело. Можешь мне поверить. Я знаю что говорю». Они замолчали: пауза несколько затянулась, и оба явно чувствовали себя не в своей тарелке; София в какой-то момент привычно вскинула руку, и Римини столь же привычно отдернулся всем телом назад; она улыбнулась и, опершись локтями о стол, взяла его за запястье и попросила раскрыть пораненную ладонь. «Надо же, такой облом», — сказал Римини, пока София рассматривала повреждения, полученные им при падении. Он вдруг понял, что до сих пор даже не поинтересовался самочувствием Виктора, и ему стало еще более стыдно за свою невнимательность. Он задал этот вопрос, и София предоставила ему подробнейший отчет о состоянии здоровья их общего друга. Несколько минут они проговорили о Викторе, воспользовавшись этой нейтральной темой для того, чтобы побороть неловкость, возникшую от столь неожиданной встречи после долгой разлуки. Тем временем официант принес их заказ, и Римини набросился на первый же горячий тост. «Ты бы для начала лучше выпил», — сказала София, подталкивая к нему виски. Римини задумался. «У тебя давление повысится, и сразу станет легче». Римини стал демонстративно жевать тост и, лишь умяв половину, отложил остатки на тарелку; затем он медленно, словно выполняя какую-то неприятную формальность, поднес к губам стакан с виски и сделал глоток. Едва оставив стакан, он вновь бодро набросился на тосты. София смотрела на него, и в ее глазах мало-помалу начинали загораться знакомые искорки. «Красивый ты все-таки, — сказала она, грустно улыбаясь Римини. — Нет, я понимаю, что могла бы этого и не говорить, в конце концов, рядом с тобой есть люди, которым до этого есть дело и которым, кстати, от этого есть какой-то прок. Но это неважно. Вот хочу и говорю — ты очень красивый. — Помолчав, она вздохнула и сказала: — Да, все так. Мы в разводе, у тебя молодая и симпатичная подруга, ты не выносишь вида крови, у нас на двоих общий больной друг, а ты по-прежнему не знаешь, за какой столик сесть и что заказать себе на ужин. И при всем этом — ты красивый. Красивый и непослушный. — Она положила руку на ладонь Римини. — Красавчик, можешь больше не протестовать и не возмущаться. Не бойся. Я тебе больше ничего не сделаю. Бунт и восстание не имеют смысла». Римини рассмеялся. Он чувствовал себя неловко и неуютно от того, как София его определила. Она — с красноватым, если не сказать фиолетовым носом, с развившимся на нервной почве косоглазием и растрепанная, как будто бы только что оторвала голову от подушки, — действовала с непоколебимой уверенностью, словно под диктовку какой-то силы, которой слепо доверяла; он же пытался укрыться за стеной молчания — только бы не показать виду, что не знает, как себя дальше вести. Время от времени он искоса — чтобы София, упаси бог, не подумала чего-нибудь лишнего — заглядывал ей в глаза и всякий раз убеждался в том, что озорные искорки не гаснут; ощущение было такое, что эти сияющие брильянтики были инкрустированы в ее зрачки. Вдруг его осенило: София имела право распределить их новые роли именно так — хотя бы потому, что действовала открыто и бесстрашно; он же не мог не признаться самому себе в том, что все последнее время вел себя, как скрывающийся от командира дезертир. Для Софии встреча в больнице, порезы на ладони Римини, бар, хамоватый официант, крошки на губах — все это было частью какого-то большого, разработанного ею плана. Римини же видел здесь лишь совпадение — неприятное, даже зловещее, но при этом лишенное какого бы то ни было смысла: точно так же, без всякого смысла, пущенная наугад шальная пуля нагоняет бойца, уже торжествующего победу и возвращающегося с поля боя домой, и наносит ему смертельную рану.