Можно всё изъездить и ничего не найти. Можно никуда вообще не ездить и найти всё. Значит, внешние путешествия – только частный случай путешествий других, которые совершает наша душа…

– "Что такое честность?" – вдруг оборвав мысль Кирилла, спросил Ромка: вернее, прочитал вслух мелькнувшую за окном социальную рекламу.

– Это честные консервы! – тут же прочитал в ответ Кирилл.

– Почему???

– Да вон сам смотри.

И показал ему банку с соответствующей надписью.

– Опс! – обрадовался Ромка. – Поздравь: у меня уже целая коллекция выходит! Каталог тупой рекламы. "Умная мебель", "честные консервы", "мясной рай". Да, а ещё "Вкусное детство". Это вообще су-упер! написали бы уж сразу: "Вкусные дети. Кафе для людоедов".

Кирилл смотрел на него так снисходительно-благосклонно… как может смотреть интеллигентный во всех отношениях молодой эгоист на прикольного во всех отношениях вдвое младшего братишку.

Всё-таки, как ни крути, именно Ромка, из-за которого сегодня чуть не опоздали, был главным инициатором того, что их семья отправилась в эту поездку (все, кроме отца Кирилла)…

Семья? Ну да, семья – хотя и весьма своеобразно сложившаяся.

11-летний Ромка не был родным братом 22-летнего Кирилла. Просто три года назад их родители поженились. Отец Кирилла и мать Ромы.

Прежняя история у обоих супругов была непростая, но главное, что они любили друг друга – это было видно за версту, – и Кирилл совершенно нейтрально воспринял их отношения… отметив где-то в сноске к подсознанию: "Вот бы у меня когда-нибудь такая любовь нашлась!" "Довесок" новой семьи в виде сводного братишки ему тоже нисколько не досаждал… да Ромка, пожалуй, вообще неспособен был никому всерьёз досаждать – разве что невсерьёз, весело. Этот "чудо-юдо напиток ром" своим появлением даже слегка разнообразил жизнь Кирилла. Он-то был не навязчивый, да вот к нему трудно было не привязаться – уж на что Кирилл казался на вид флегматичным пофигистом.

Разница в возрасте между сводными братьями – 11 лет, не шутка! Была бы двадцать – Ромка вообще годился бы в сыновья. А так – занял ровно срединное положение между братом-погодкой и "как бы сыном".

Кирилл не застал его в том капризно-озорном дошкольном возрасте, когда обычно происходит наибольшее количество конфликтов между старшими и младшими. Для него-то Ромка "родился" в 8 лет (появление человека в нашей жизни – это всегда какое-то новое рождение).

Ромка был не из тех, кто мешает старшим жить. Не зануда, не ябедник и совсем не капризный. Самодостаточный. Да, если уж описать его одним словом, то пожалуй это именно – самодостаточный. В меру шустрый, в меру спокойный, – он занимал, казалось, совсем немного места… вот только без него это место было бы пустым.

От него постоянно исходила какая-то "весёлая радиация".

– Он меня облучает! – шутил Кирилл.

– Ого! я, оказывается – Чернобыльская станция! – констатировал Ромка.

Единственной формой их полушутливых стычек была иногда борьба за место под солнцем у компьютера. Сидит-сидит Ромка, играет или там переписывается. Потом, глядишь, и Кирилл, вернувшись домой, подойдёт. Подойдёт-подождёт… "Ну, давай, брысь" – и Ромка послушно ускачет. Понимающий братишка! Пару раз по загривку шутливо получал для лучшего понимания… но никогда не обижался и даже к этому относился с юмором. Просто не брат, а подарок.

Мать его слишком-то "церковью не перегружала", как выражался Кирилл (хотя причащались они регулярно – духовник о. Павел благословлял на самое главное с поблажками во всяких формальностях). Как-то она сказала:

– Я думаю, Детство – это и само по себе одно сплошное богослужение. В детстве человек так счастлив, что в этом-то счастье и есть Бог. В детстве ты всё о Нём знаешь, только словами выразить не можешь. Ну, а потом… – вздохнула она. – человек вырастает: тело тяжелеет, мысли тяжелеют… Жизнь тяжелеет. Слишком тяжёлое для рая существо получается.

Кажется, Кирилл её понимал.

(1). Тимур Алдошин

2. В двух шагах от истины

Он – там, где мы хоронили дождь,

Он – солнце, тонущее в реке…

Ю. Шевчук

Лавра, величественная, как целое царство, и собранно-пёстрая, как каменный цветок, встречала паломников неправдоподобно румяными закатными отблесками. Сумерки совсем сгустились, но церкви и башни стояли, словно залитые вишнёвым соком. Казалось, они никак не хотят отпускать даже вечером "свет невечерний" со своих стен. Уже и Солнце давно зашло, но они готовы были оставить при себе свет даже без светила.

И облака над ними висели – как брызги того же подсыхающего вишнёвого сока, который из бордового постепенно делается густо-фиолетовым. То ли земля здесь отражает небо, то ли небо – землю?

– Бог иногда даёт людям вдохновение, чтоб сотворить какую-то такую красоту… какой никогда не было и никогда уж больше не будет, – говорила Наталья Сергеевна. – И потом от этой красоты ещё много веков люди, когда её видят, становятся… счастливее, что ли. Как будто к ним Бог спустился и наконец что-то сказал – ответил на их вопросы.

И Кирилл как бы в ответ подумал: "Вот ведь как бывает: едешь куда-то кому-то задать вопросы… а они вдруг исчезают прежде, чем их успеваешь задать. Дома они есть, а здесь нет! Кто-то удалил их, как вирусы: "В тот день вы уже не спросите Меня ни о чём".

А Наталья Сергеевна добавила:

– Одна у меня мечта: вот в этой-то красоте навсегда бы остаться. Но… дела!

Да, правда: вот место, в котором ты точно знаешь, что Он есть.

Красивы стены, башни, купола… но красивей всего Тот, Кто за ними стоит! Если бы не было Его, никогда никому ничего не открылось бы в мире красивое. А в Нём открывается всё. Вот Бог – а вот Сергий, в котором Он отразился.

Даже если б всё послепетровское российское дворянство не дало никого и ничего, кроме Пушкина, его существование уже можно было бы считать небесполезным – и воздерживаться от желания называть его тунеядским сословием. Даже если бы вся допетровская Русь не дала миру вообще никого и ничего, кроме Сергия Радонежского, одного его было бы достаточно для оправдания этой странной для многих цивилизации.

Один Сергий – это уже явление всемирного масштаба. Сергий со своими учениками – это вообще целая эпоха вселенской истории.

Сам себе в том не признаваясь, Кирилл испытывал чувство, отдалённо похожее на то, с каким древние просители приезжали к царю: Лавра – столица, Сергий – "игумен земли Русской". Вот он – как бы главный в России после Бога… можно так неуклюже выразиться. Если у кого-то что-то просить – то вот она, единственная по-настоящему высшая инстанция в нашей стране.

А о чём же ещё просить в 14-м году, как не о мире!?

Война, даже если она далеко, калечит души на расстоянии. Самое дальнобойное оружие – пропаганда и истерия. Пропаганда метко бьёт навесными сверху, а истерия, как отравляющие газы, самотёком расползается понизу. Разве что редкие монахи-затворники в бомбоубежищах келий полностью защищены от этого оружия. Даже аполитичного Кирилла контузило далёкими, но тяжкими разрывами. Как человек, ещё не совсем разучившийся думать, он реагировал на официальную пропаганду одной тошнотой. Более тревожного и мерзкого года, пожалуй, ещё не было за всю его недолгую жизнь.

Телевизор можно было хоть вовсе не включать! Но и выходя в Интернет, он чувствовал себя в информационном поле какого-то сумасшедшего колхоза, где уже не осталось людей, но обильно росли "укропы", водились "колорады", и одни жрали других. Говорят, после Великой Войны дети долго ещё играли в "наших" и "немцев". Причём, никто не хотел быть немцами: обе стороны себя считали "нашими" – а "фашистами" была, разумеется, противоположная сторона.