Курбан внимательно смотрит на дядю Ашрафа, слушает. Вокруг уже совсем тихо. С клубной веранды все разошлись. Вечерние сумерки проникают в комнату, слышен стрекот цикад.

Дядя Ашраф подходит к сейфу и достает какую-то бумагу.

— Вот видишь — справка. Написал на всякий случай. Слушай. — Дядя Ашраф нацепляет очки. — "Выплата пенсии в сумме сорок два рубля, получаемой гражданкой 3. Халиловой за погибшего на фронте старшего сына Имрана, приостановлена по случаю получения квартиры проживающим городе Баку младшим сыном гражданки 3. Халиловой Ахсаном". Эта за прошлый месяц. В этом я тоже составил. Вместе с деньгами держу, в сейфе. Придет пенсия, опять справку и в сейф… Ты, Курбан, одно пойми: советская власть не зря деньги тратит, грамоте нас уча. Для того учит, чтоб всякая работа по порядку шла, как должно… Правильно я говорю?

Дядя Ашраф не успевает произнести последнюю фразу, как начинают громко хрипеть ходики. Гиря с привешенным к ней камнем со скрежетом ползет вниз.

— Восемь! — Курбан обрадованно срывается с места. Дядя Ашраф захлопывает сейф, опечатывает. Вместе с Курбаном они запирают дверь и выходят. Идут мимо притихшего клуба. Мимо замков сельсовета, правления, чайханы… Идут молча, прислушиваясь к стрекоту цикад, поглядывая на погружающиеся в сумерки горы, на огоньки, мерцающие меж деревьями, — во дворах уже зажгли лампочки. Переходят неширокий мост.

— До свидания! — говорит Курбан.

— Будь здоров, сынок, — отвечает ему дядя Ашраф. — Спокойной ночи!

Они расходятся.

Перед одной из калиток дядя Ашраф замедляет шаг. Некоторое время стоит в нерешительности. Идет дальше. Прошел немножко, обернулся, заглядывает во двор. В доме свет. Дядя Ашраф поворачивается, подходит к калитке, трогает ее, видит, что открыта, входит во двор и кричит:

— Зейнаб! Эй, Зейнаб! Гостя примешь?

— Это ты, Ашраф? — приветливо откликается ему с веранды седая женщина. — Заходи, дорогой, заходи! Какие вести принес?

— Новостей-то никаких нет, Зейнаб, — говорит дядя Ашраф. — Шел мимо, дай, думаю, загляну, как она там.

— Вот и хорошо, что заглянул. А паспорт что ж, никуда он не денется. Лишь бы у них все устроилось… С квартирой чтоб все в порядке…

Ашраф входит в дом. Маленькая, аккуратно прибранная комната. Деревянная кровать, несколько старомодных стульев. В переднем углу — стол. На столе и на стене позади него — бесчисленные фотографии. На самом видном месте в застекленной рамке выцветшая фотография молодого солдата; кажется, что он смотрит на десятку, лежащую посреди стола. Остальные снимки — «мирные», сделанные главным образом в Баку: худенький черноглазый паренек на фоне музея Низами, другую — постарше — на фоне Девичьей башни, на набережной, в нагорном парке… Бросаются в глаза коллективные фотографии с виньетками: на одной — группа школьников, на другой — студенты.

Дядя Ашраф сразу замечает лежащую на столе десятку. Садится. Глядит на солдата. Окидывает взглядом остальные фотографии.

— Зейнаб, — говорит он. — А чего это ты в доме? Почему во дворе не спишь? Ведь задохнуться можно!

Зейнаб ставит перед ним варенье, сахар, приносит чайник.

— От тебя, Ашраф, мне таиться нечего, — со вздохом говорит она. — Не могу без них уснуть, — женщина кивает на фотографии, — привыкла, чтоб рядом.

Дядя Ашраф отпивает глоток, бросает взгляд на десятку. Снова принимается за чай. Некоторое время сидит понурившись. Потом поднимает голову.

— И чего этот проклятый паспорт не приходит, — с сердцем говорит он. И деньги в кассе зазря валяются, и в глаза тебе глядеть совестно!..

— Тоже выдумал — совестно! Ты же все по закону делаешь. Да и посуди, на что мне деньги-то? Много ль надо одной? Этот год, слава богу, все уродило. Собрала ведро абрикосов, сдала на консервный завод, вот и сыта неделю! Три раза уж собирала. Черешню хотела было сберечь, думала, Ахмед приедет. Потом вижу, пропадет ягода, собрала, что осталось… Писал, с женой приедет. Видно, не получилось. С Ахсановой квартирой и ему, надо думать, мороки хватило. Ничего, была бы квартира, намаялся парень по общежитиям…

Тетя Зейнаб загрустила. Взяла с подоконника жестянку из-под чая, достала из нее табак, бумагу, начала сворачивать цигарку.

— Ты, Ашраф, за деньги мои не переживай — я об них нисколечко не печалюсь. Чай есть, сахар есть — чего еще нужно? Килограмм масла возьму, на месяц хватает. И на столе у меня — сам видишь — деньги не переводятся. Ведь я как? Пенсию получаю, сразу сюда, на стол. Неделю даже и не притрагиваюсь. Пускай, думаю, поглядит парень. Пусть знает, что мать не бедствует, по чужим людям не побирается, что ей каждый месяц на дом деньги приносят… Ведь Имран-то у нас кормилец был… семью тянул!.. Он и Ахмеда выучил, человеком сделал. И Ахсану заместо отца стал… Не сын у меня был, Ашраф, а чистое золото, ему по справедливости-то тыщу лет бы жить…

Старики долго молчат. Ашраф потягивает чай, тетя Зейнаб сидит перед окном на паласе, грустно покачивается и курит. Ашраф все думает, как бы ему развеселить Зейнаб, отвлечь от тяжелых мыслей. Придумал. Обрадовался.

— Зейнаб! А помнишь, как паспорта получали?

— Помню, Ашраф, — говорит она, — как не помнить. Имран тогда вроде уж в школу бегал. Ахмед грудной был. А Ахсана и вовсе еще не было.

— Фотограф еще из района приехал. Усатый такой. А с ним уполномоченный, молоденький парнишка. По домам ходили, женщин заставляли на паспорт сниматься. Мужья — ни в какую. Такое в деревне творилось!.. Помнишь?

— Да… Музыка играла… А вечером на школьном дворе концерт устроили… Еще тогда Махизер, дочка Ханали, выступала. Плясала. Так плясала!.. Я все помню, Ашраф, как сейчас помню…

— Да, хорошее это было время. — Дядя Ашраф встает из-за стола. — Ну, я пойду: не стали бы тревожиться…

Тетя Зейнаб тоже поднимается с пола.

— Иди, Ашраф. — говорит она. — Спасибо, что зашел, дай бог тебе здоровья. Сегодня с самого утра сердце не на месте… Хоть бы, думаю, заглянул кто…

Тетя Зейнаб проводила Ашрафа до самых ворот. Вернулась. Комната. Ночь. Старая женщина, розовая десятка на столе и бесчисленные фотографии…

Солнечный летний день. Окна на почте открыты. Издали доносится надсадное гудение мотора — по горной дороге взбирается какой-то грузовик.

Вот он уже на площади. Это большая крытая машина, на борту написано «Почта». Машина останавливается перед почтой. Водитель бросает на порог большой бумажный сверток, перетянутый бечевкой, и, высунувшись из кабины, кричит:

— Эй, хозяева, забирайте товар!

Выбегает Курбан, берет лежащий на крыльце пакет. Дядя Ашраф разрезает бечевку. Они достают газеты, просматривают письма. Один конверт дядя Ашраф рассматривает особенно долго. Надевает очки, смотрит, щупает, вертит конверт в руках и радостно говорит Курбану:

— А ну-ка, сынок, гони к тете Зейнаб! Паспорт пришел. Паспорт — больше тут нечему быть!

Только он успевает выговорить это — Курбан уже на улице. Вот уже и Зейнаб на углу, возле чайханы. Она идет быстро, но поступь у нее гордая, торжественная. Голова вместо платка повязана черной сатиновой чадрой. На ногах — черные чувяки. А в глазах — радость, старушка вся так и светится.

— Поздравляю тебя, Зейнаб! — Дядя Ашраф с письмом в руке торжественно встречает ее. — Видишь — паспорт прислали! Думаю, паспорт — больше тут нечему быть!

Тетя Зейнаб осторожно вскрывает конверт. В конверте действительно паспорт. Но почему она вдруг помрачнела, понурилась, почему у нее померкли глаза?

Женщина заглядывает в конверт, потом берет паспорт, перелистывает его. Несколько раз перелистывает она странички паспорта. Дядя Ашраф и Курбан молча смотрят на нее, вроде бы боятся заговорить. Потом дядя Ашраф встает и подходит к сейфу. Достает деньги, кладет на стол.

— Вот, Зейнаб, твоя пенсия за три месяца. Сто тридцать шесть рублей. Дай-ка мне паспорт, номер спишу.