— Под суд! — сказал Лагутин.

— Кого? — недоумевающе поднял глаза Тужилин.

— Ученых, которые… — начал Лагутин и, оборвав фразу на полуслове, пошел к выходу. Гулко хлопнула дверь. Тужилин хмыкнул и, оглядев своих коллег, молчаливо прислушивавшихся к разговору, постучал себя по лбу согнутым пальцем. Но одобрительных смешков, на которые рассчитывал, не услышал. В лаборатории царила похоронная тишина. Прыгая через ступеньки, Лагутин взбежал на второй этаж и остановился перед приемной директора Мельника. Поправил сбившийся галстук, потянул ручку и, не глядя на поднявшуюся ему навстречу секретаршу, не спрашивая, у себя ли директор, открыл дверь кабинета.

У Мельника сидел академик Кривоколенов. Увидев Лагутина, они оборвали разговор. У обоих были кислые лица, словно они проглотили по изрядной дозе уксуса.

— Простите, — сказал Лагутин. — Но я должен сообщить вам о том, что получил доказательства непосредственного воздействия нашего поля на память. Мне кажется, что это позволит изменить точку зрения руководства института на предмет, и мы сможем наконец приступить к экспериментам, которые по непонятным причинам сейчас прерваны.

— Опять вы торопитесь, — сказал Кривоколенов. — Вы же сами только что изволили упомянуть о причинах. Причины-то непонятные. А что касается доказательств, то мы послушаем.

Лагутин рассказал о Белке.

— Вот видите, — назидательно поднял палец академик. И повернулся к директору. — Наши опасения подтверждаются. Не правда ли, Павел Игнатьевич?

Мельник кивнул. Поворошил разложенные на столе бумаги и подал один из листков Лагутину.

— Тут, — сказал Лагутин, разглядывая листок, — тут только цифры.

— Да, — торжественно, как показалось Лагутину, произнес Мельник. — Тут только цифры. Степан Александрович, — он наклонился в сторону академика, — был так любезен, что познакомил нас с некоторыми формулами, которые заключают в себе… которые позволяют нам судить о некоторых характеристиках этого поля.

— Но я не математик, — сердито произнес Лагутин.

Академик и директор переглянулись. Кривоколенов сказал:

— Э, чего там! Просто его не должно быть.

— Как это так? — возмутился Лагутин.

— Как? — задумался академик. — Бог его знает. Расчеты утверждают, что этого вашего поля не должно быть. Понимаете?

— Как же я это могу понять? Поле-то есть. Значит, расчеты не годятся.

— Вот Эйнштейнова константа, — торжественно сказал академик.

— Ну и что? — задал вопрос Лагутин.

— А то, — буркнул Кривоколенов, — что другой константы я не знаю.

— Но ведь не пойдете же вы против факта. Поле-то существует.

— Вот именно, — кивнул академик. — Мы некоторым образом замечаем присутствие этого поля. Но его природа остается загадочной. Ваш памятрон создавался как генератор электромагнитного поля большой напряженности. Вы начали с миллионов гаусс и до какого-то определенного момента непрерывно усиливали поле. Добились же только гибели подопытных животных. Потом, я имею в виду прискорбный эпизод с Машей, памятрону был задан такой режим, что напряженность поля достигла еще более колоссальной величины. Выражаясь популярно, здесь-то и произошел скачок в новое качество. Электромагнитное поле переродилось. Высвободилась какая-то дополнительная порция энергии. И на свет выползла ваша “гусеница”. Вы только что информировали нас об эпизоде с собачкой. Картина напоминает, я бы сказал, весьма напоминает, самую рядовую амнезию. Вызвало же ее это новое, неизвестное нам поле. Оно просто погасило все благоприобретенные собачкой рефлексы. Да, оно, как вы изволили заметить, взаимодействует. Но только односторонне. Подуйте на свечку: она потухнет.

— Нет, — сказал Лагутин. — Тут что-то не так… Я же подвергался воздействию поля. И Маша…

— Кратковременное воздействие, — начал академик, но его прервал телефонный звонок. Мельник поднял трубку.

— Да, — сказал он. — Да, они сейчас здесь… Что? В клинику?.. Диомидов?.. Хорошо… Скажу…

Он положил трубку и повернулся к Лагутину.

— Нам придется продолжить… м-мм… беседу в другое время. Звонили из управления КГБ. Ивана Прокофьевича желает видеть тот следователь, помните? Диомидов. Он лежит в клинике.

— Что с ним?

Мельник развел руками.

Сознание возвращалось толчками. В моменты прояснений Диомидов соображал, что лежит на больничной койке, делал попытку поднять голову, но тут же проваливался в зеленую тьму, где его окружали фиолетовые чудовища. Они с хохотом набрасывались на Диомидова и душили его. Полковник вскрикивал, просыпался в холодном поту. Потом снова куда-то проваливался, бродил по каким-то темным коридорам, пытаясь найти выход к свету, но не находил его, хотя знал, что идет по правильному пути.

Прошли сутки, прежде чем он окончательно пришел в себя. Открыл глаза и увидел незнакомого краснолицого человека в белом халате. Краснолицый усмехнулся добро и басом сказал:

— Выкарабкались. Отлично. Только… Нет-нет, вы уж, будьте ласковы, полежите спокойно, — быстро заговорил он, заметив, что Диомидов сделал попытку приподняться на постели. — Прыгать еще раненько.

— Что? — спросил Диомидов. Краснолицый понял:

— Перелом ключицы, трещина в тазобедренной кости.

— Все?

— Ну и небольшая дырка в черепе. В районе теменной кости.

— Где я?

— У Склифосовского.

— Сколько?

Краснолицый показал один палец.

— Сутки, — сказал он. — Точнее, чуть больше. Но сейчас уже все в порядке. Главное — не волноваться, лежать спокойно.

— Да уж, — буркнул Диомидов и закрыл глаза. В его положении только и оставалось лежать спокойно. Надо же было этой чертовой стене обрушиться так некстати!

— Попробуйте заснуть, — посоветовал краснолицый.

— Мне надо поговорить с Ромашовым, — сказал Диомидов.

— Это который в очках? Такой высокий молодой человек?

— Да.

— Нельзя. Кроме того, учтите, вы еще нетранспортабельны.

— Ах вот оно что! — сказал Диомидов. — Но Ромашов мне нужен. Он, надеюсь, транспортабелен. Я должен задать ему один вопрос.

— Ни одного! — отрезал краснолицый.

— Я буду жаловаться, — погрозил Диомидов.