Пошел год третий, и горе осталось разве что в донной части ее глаз, и разглядеть его могли только те, кто особо внимателен к настроениям и состояниям других. Все же остальные видели обычную бабу – чуть увядшую и поскучневшую, тихую, но остроумную, уставшую карабкаться, но не позволяющую садиться на шею, с выкрашенными хной волосами, в немодных юбках фасона «годэ».

Каждый год, в день смерти мужа, женщина устраивала поминальный ужин. Ставила на стол его фотографию в траурной рамке, нарочно покупала красивые свечи, вынимала из «стенки» пылившийся там дешевый хрусталь и чудом сохранившееся прабабушкино фарфоровое блюдо. Готовила что-нибудь изысканное, накрывала на двоих, покупала хорошее вино. И сама так наряжалась, как будто это было настоящее свидание. Заранее записывалась к парикмахеру и косметологу, продумывала платье.

Вдова и сама понимала, что все это выглядит странно и этот ужин больше похож не на дань памяти тому, кого ты отпустил на тот берег Стикса, а на какой-то варварский обряд. Но поделать ничего не могла – так ей было легче справляться. «Ему уже все равно, а мне проще, – думала она. – Я же никому зла не делаю, а то, что это странно… Ведь об этом никогда и никто не узнает».

И вот на третий год она, как обычно, сидела за столом – бутылка вина уже ополовинена, салат с перепелиными яичками и оладушки с икрой минтая – съедены, впрочем, без особого аппетита, даром что на дворе были голодные девяностые и продукты она достала не без труда. В голове ощущалась тяжесть – женщина уже успела и поговорить с фотографией, и всплакнуть, и вздохнуть о том, как несправедливо быть однолюбом, тем более если тебе всего сорок два и горе красиво заострило твои скулы и добавило взгляду глубины.

Время перевалило за полночь, и она, кажется, собиралась потихонечку сложить тарелки в раковину и убрать фото туда, где оно и находилось оставшиеся триста шестьдесят четыре дня в году, – на трюмо в спальне, когда вдруг странный холодок пробежал по ее спине. Как будто сквозняк – а ведь все окна в квартире были закрыты, да и ночи стояли душные, как часто бывает в разгаре июля. Но отчего-то у нее возникло желание набросить на плечи кофту или шаль, и вдова растерянно осмотрелась по сторонам, вспоминая, куда она убрала домашний халат.

Отошла к шкафу – и вдруг ей показалось, что кто-то следит за ней взглядом. Как и большинство людей, вдова умела чувствовать чужой взгляд. Резко обернувшись, она обнаружила за спиной лишь фотографию супруга-покойника. То ли она переборщила с алкоголем, то ли так падал свет свечи, но складывалось полное впечатление, что муж следит за ней глазами. И глаза у него блестят, словно живые. И было что-то еще… что-то изменилось в фотографии, но она не сразу смогла сообразить.

Это был один из ее любимых снимков мужа. Портрет сделали почти пятнадцать лет назад, в тот июль, когда они познакомились. Она и сейчас помнила тот день – золотой, теплый, счастливый, – они шли рука об руку по Арбату, ели эскимо и ощущали себя детьми. Она увидела вывеску – «Фотоателье», – дернула мужа за рукав, тот радостно поддался.

Ввалились, веселые, и приемщица бурчала, что сейчас они тут тающим мороженым все изгваздают, а они переглядывались за ее спиной и думали о том, что о каплях растаявших сливок могут заботиться лишь те, кто не познал суть любви.

И вот ее муж уселся на вращающийся стульчик, и фотограф заметил, дескать, как молодой человек похож на Абдулова, а женщина польщенно улыбнулась, будто бы похвалили ее саму. Очень красивая фотография получилась – губы едва улыбаются, а в глазах такое счастье, что страшно даже.

Эта фотография стояла на трюмо все те годы, что они прожили вместе, и после его смерти осталась там же – только вдова отнесла ее в багетную мастерскую, чтобы рамку поменяли на черную. И теперь она смотрела в знакомое лицо и не могла понять – что в нем не так.

Вдруг пламя свечи, стоявшей на столе, заметалось-запрыгало и наконец погасло, и это тоже было странно. Она поискала взглядом спички, нашла их на уголке стола, чиркнула одной – ничего, вторая – тоже не захотела разгореться. За окном была красивая луна – чуть надкушенная, яркая, похожая на медленно уплывающий китайский фонарик.

Женщина нахмурилась и подошла к трюмо – она вдруг поняла, что изменилось в лице покойника. Улыбка. Юра никогда не улыбался для фотографий – стеснялся плохих зубов. Только слегка растягивал губы. А сейчас – улыбка появилась, – не во всю ширину рта, конечно, – но все-таки вполне различимая взглядом и даже обнажающая кончики зубов. И зубы были какие-то не Юрины – довольно белые и будто бы со слегка заостренными кончиками. Это придавало лицу хищный вид, и в глазах больше не светилось счастье, которым был исполнен тот далекий июль.

Вдова взяла в руки фотографию и удивленно уставилась на нее, прищурившись. Стекло немного бликовало, и она надеялась – может быть, просто померещилось. Страха не испытывала совсем – она была из поколения материалистов-скептиков, которых сложно смутить чем-нибудь внеземным. Вместе с фотографией вдова прошла в кухню – там была самая яркая лампочка, – включила свет и вздохнула облегченно. Ну конечно, померещилось.

Быстро собрала и помыла тарелки, сходила в душ, бросила скомканное и пропахшее кухней платье в стиральную машину и вернулась в комнату уже с блестящим от крема лицом и в стареньком махровом халате. Немного замешкалась, выбирая – посмотреть ли телевизор или отправиться спать немедленно, потому что она выпила, а завтра – рабочий день.

Вдруг ей показалось, что из спальни доносится какой-то шум – осторожные шаги, а затем и шелест шторы. Вот тогда ее сердце и подпрыгнуло – а вдруг кто в квартиру влез? Не далее, как месяц назад, обворовали ее соседку – и дубленку унесли, и все золото, и жалкие какие-то накопления, и видеомагнитофон, но соседка все равно была рада, что тем вечером дома не оказалось ее самой. В газетах часто писали о каких-то расплодившихся бандах, которыми руководят беспринципные отморозки, и убить человека для них так же легко, как свернуть шею курице.

Вдова устремилась было к входной двери – безопаснее всего будет устроить шум на лестничной клетке, кричать, звонить во все подряд двери, – но вдруг ее позвал тихий голос:

– Лена… Не бойся, это же я.

– Что за чертовщина?! – Она воскликнула это вслух просто чтобы услышать свой голос. Проверить, что не спит.

– Лена, я тут, иди сюда. Не бойся, это я, Юра, – монотонно повторил тот, кто прятался за полуоткрытой дверью спальни.

И голос, родной голос – ведь столько лет подряд это было первое, что она слышала, просыпаясь по утрам, – этот низкий с едва заметной хрипотцой голос совершенно точно принадлежал человеку, которого она любила. Правда, звучал он как-то странно, будто бы обесцвеченно. Вдова остановилась в растерянности – как же это понимать, неужели кто-то осмелился на жестокий розыгрыш, неужели ей продали плохое вино, и это галлюцинации. Но в любом случае – почему ей так хочется пойти туда, поверить и пойти, и притвориться, что ничего не изменилось, что не было ни гроба, ни кутьи, ни этого дурацкого притворного ужина на двоих.

И вдова решилась – пошла вперед, волнуясь, толкнула дверь спальни. В комнате было темно, но одна из штор – отдернута, и голубоватый лунный свет падал на кровать. Покойный муж сидел на самом краешке, спиной к двери, и на нем был некрасивый синтетический костюм из магазина ритуальных товаров. Елена сама его купила – в морге посоветовали. Юра никогда не носил строгих костюмов – не хоронить же его было в футболке и джинсах.

– Юра… – пересохшими губами позвала она. – Но как же так… Ты ведь умер. Я же сама хоронила тебя.

– Это не страшно, – сказал мужчина, не оборачиваясь. – Я и раньше бывал здесь. Просто не хотел тебя пугать.

– Абсурд какой-то… Это, наверное, вино. В «Московском комсомольце» как раз на днях писали о паленом алкоголе… Надо же, как все это глупо…

– Иди сюда, Лена. Ты же соскучилась. Ты же меня звала. Фотографию мою на стол ставила. Я и пришел. А ты ко мне не идешь.