В его пору этот рассказ и мне был тяжек каким-то бессмысленным мучительством крокодила, которое ужасно и длинно описано у Киплинга, так что у меня и сейчас сохраняется от него неприятный осадок, как если бы автор здесь слегка занялся истязанием детской доверчивости. Но какова реплика Егора по поводу слоненка, который в новом прочтении может не выдержать и свалиться в реку! То есть литературный сюжет обладает способностью вечного осуществления, для чего снова и снова требуется приложить усилие, чтобы все произошло именно так, как должно быть. Отсюда непреходящий драматизм мистерий, которые еще не известно, чем могут кончиться, если актеры не сыграют правильно роли, а зрители своим пособничеством, слезами, криками - давай! давай! - не помогут знакомому лицу и событию пройти по искомой канве. Поэтому и сказку в момент рассказывания нельзя прерывать. И потому же высшая Драма с праздниками-узлами продолжает разыгрываться всегда, а не единожды в истории. Здесь - проявление мифа, который не просто действительное, но сущее, воспроизводящееся вечно и повсеместно Событие.
28 августа 1970.
...А какой из себя Тверской-Ямской переулок? В Хлебном переулке тротуар возле нашего дома был когда-то плиточный, большими квадратами, из-под которых летом прорастала трава, и булыжная мостовая, и тумбы на всех углах, и стояли кружевные фонари с газом, и я еще смутно помню фонарщика, который всякий вечер шествовал с лестницей на плече и по очереди их зажигал. Поэтому сказки Андерсена не казались совершенно несбыточными.
Трубочиста, правда, и я не помню.
Почему трубочисты, фонарщики - сказочная профессия? В меньшей степени, но тоже - мусорщики. На периферии жизни? На окраине дня и жилища? Почти что в небе?..
Генераторы - тюрьмы. Аккумуляторы - лагеря. Все полыхание света, выработанное там ("О ночи, полные огня!"), здесь уходит под землю, на долгое сохранение. Поэтому - центр. В любом отдалении - центр. Работа, важная для бытия, для существования в целом, нуждающегося в балансе, в запасе энергии. Сладость этого вакуума, этой разреженной, как в горах, атмосферы, и тоска по ней, заранее тоска - по источнику. Вот где все производится!
Идут на Север срока огромные,
Кого ни спросишь - у всех указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые
И обними меня в последний раз.
Друзья укроют мой труп бушлатиком,
На холм высокий меня взнесут
И похоронят меня в земле промерзш(и)ей,
А сами песню запоют.
А ты не будешь стоять у ног покойника,
Глаза батистовым платком утрешь...
Не плачь, не плачь, любимая, хорошая,
Ты друга жизни еще найдешь.
Идут на Север срока огромные,
Кого ни спросишь - у всех указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые
И обними в последний раз.
Начнем с конца. Белый, струганный гроб больше похож на ладью и более подходит человечес-кой смерти, чем кондитерские изделия столичных похоронных бюро. В бюро у гроба делают рюш, как у торта. В лагере всё лапидарнее, проще, законченнее. Серьезнее наконец. И равнодушная лошадь с телегой, и благодушный конвойный, плетущийся за гробом в качестве провожатого, поотстал немного, замешкавшись, то ли по скромности, для приличия, то ли ему в самом деле не до того. Ничего более достойного и правдивого в обряде похорон мне не доводилось встречать. И как хорошо: из-за железных ворот, из-за проволоки - в ельник - на волю...
- Лечебный корпус санаторного типа.
- Врач взойдет, намордник наденет и режет животяру.
- Пришли к нему разные врачи и хирурги и говорят: не по нашей линии.
Брезгливо:
- А трусы вы не снимайте. Я грыжу и так прощупаю.
Женский медперсонал. Вольняшки. Умывальник на каблучках. Сюрреалистический шкафик. Прихорашивается - как на смотрины. Семенит. Туфельки. Носик. Титечки - носиком. Модница. Независимый вид. Дымные взоры халатников. Скукоженных мужиков. Не вожделение - зрелище, вроде кино или цирка.
- Смотри: мини-юбка!
Но медсестра - на этих мощах - распаляется. Похвасталась больному (с каким-то садизмом):
- Пройдешься под этими взглядами днем - туда, сюда. И - под мужа!..
Пишу тебе из больницы, где нахожусь уже несколько дней. Место тихое, похожее на канику-лы, в миниатюрной упаковке, отчего и почерк у меня, смотрю, становится мельче. Микроклимат.
Не писал тебе раньше под впечатлением переезда. Или за пять лет я стал таким впечатлитель-ным, что ничтожные перемены разрастаются обвалом сознания, или на самом деле это так огромно, оглушающе - переход в соседнюю зону, где за двести метров все уже по-другому?.. Озадачивает, однако, не так другая действительность, как возможность ее присутствия рядом с тобой, с перспективой ступить шаг и оказаться в новой реальности, столь же замкнутой в себе, правомочной, как и мысль о множестве миров, подтверждаемая со страшной внезапностью... Тем отраднее было получить от тебя открытку сегодня утром. (Вот видишь: письма всегда вечером, а тут утром, точно солнце восходит здесь с другой стороны.) Тем отраднее - что, попадая в иное измерение, что ли, человек ощущает себя потерянным перед этой открытостью жизни, которая, пока повторяется, кажется невероятно устойчивой и вдруг обнаруживает способность теряться в тысяче мельчайших случайностей...
8 сентября 1970.
Исторический колорит, позволяющий воспринимать эпохи и страны локальным, монохром-ным пятном, в виде, допустим, восемнадцатого столетия или итальянского Ренессанса, не исключено, создается благодаря четкой границе, проведенной в географии-хронологии довольно-таки условно. А вот провели - и видим: Италия, Ренессанс. То есть - зона. Контур ее совпадает с горами и реками, веками и десятилетиями, перетекающими естественно из одного в другое, размытыми физически, но в сознании тот контур не смоешь, хотя в сущности какая разница, на двадцать лет раньше ли, позже ли родился и умер Державин, и так ли уж важен рубеж между итальянскими и французскими Альпами? Но Альпы! но восемнадцатый век! - и не сдвинешь с места, ставшего вместилищем времени, которое в свой черед обрамляется, умещается только так и тут, никуда не колеблясь, безжизненно, - пятном цивилизации, зоной страны и эпохи: от сих и до сих!
Человек в тюрьме наиболее отвечает понятию человека. Это есть, так сказать, естественный человек, самый натуральный. По той простой причине, что в тюрьме он отделён, разделён. Что там, за решеткой - свобода...
- Никак не вырвусь на свободу - кумысу попить!
Трое с носилками. На носилках труп в простыне - ясно просвечивающий. Девушка отрави-лась. Несут: сзади - надзиратель, и две зечки-бытовички впереди. Одна - в больничном мини-халате, страшно испитая, в деревенском платочке, крестится левой рукой. Вторая - толстенькая, принаряженная, накрашенная, пьяно голосит на всю зону: - Хоть бы мужчинским духом подышать!..
Обе хохочут. Всего нормальнее в этом шествии - просвечивающий труп в простыне.
Умирающий за неделю до смерти у другого умирающего украл очки.
Маньяк - из долгосрочных больных: каждый вечер должен, хоть одним глазком, посмотреть на покойников в морге. Особенно - если привозят свежеумершего.
- Если я на них не посмотрю - они мне во сне являются!
Может быть, мертвые потому нас пугают, что, кажется, зорко подсматривают за нами из-под приспущенных век. Поэтому специалисты могильщики, санитары, служители крематориев, моргов - именуют их непочтительно "жмуриками".
Служитель морга, потрошитель, долгосрочник-заключенный - Коралис. Аккуратный и черный старик из Литвы. Одинокий. Отдельная коечка в сторонке. Никто не желает спать рядом с Коралисом. У него колорит средневекового палача: смесь страха, уважения и какой-то преиспод-ней гадливости. Не человек - дуборез. Он продался за диету. Отпив спирт, выданный от трупного яда, что-то поет неразборчивое в своей мастерской. В свободные часы иногда штудирует одну и ту же книгу - так не бывает в жизни: Коралис читает "Ад" Данте...
