В удушающем зное июльского дня он поднялся по крутому холму. Цветы из фольги у него во дворе — их насчитывалось тридцать три — были совершенно тихи и неподвижны. Как же он их ненавидел! Как он ненавидел голубое небо и невыносимую гармонику цикад, пульсирующих в деревьях! Бинг тащился в гору с новостной заметкой в одной руке («Осужденного убийцу постигло редкое заболевание») и последней запиской от мистера Мэнкса — в другой («Я, возможно, задержусь»), чтобы поговорить с Богом об этих вещах.

Церковь стояла на гектаре вспученного асфальтобетона, в трещинах которого торчали бледные побеги травы по колено Бингу. Входные двери были обвязаны тяжелой цепью, запертой на йельский навесной замок. Последние пятнадцать лет никто, кроме самого Бинга, там не молился. Скиния некогда принадлежали Господу, но теперь она стала собственностью кредиторов; так говорилось на выцветшем на солнце листе бумаги в прозрачном пластиковом конверте, прикрепленном к одной из дверей.

Цикады гудели в голове у Бинга, как сумасшествие.

Снаружи у одного из краев участка стоял большой щит, подобный тем, что выставляют перед «Молочной Королевой» или стоянкой подержанных автомобилей, сообщавший прихожанам, какой гимн им следует петь в данный день. БОЖЕ! ТЫ БОГ МОЙ, ОН СНОВА ЖИВ и ГОСПОДЬ НИКОГДА НЕ СПИТ. МОЛИТВЫ были назначены на час дня. Щит возвещал одни и те же гимны со времени первого срока Билла Клинтона.

В некоторых из витражей имелись отверстия, пробитые камнями шпаны, но Бинг не пробирался туда этим путем. С одной стороны церкви стоял сарай, наполовину скрытый пыльными тополями и сумахом. Перед дверью сарая лежал гниющий плетеный коврик. Под ним был спрятан блестящий медный ключ.

Этот ключ открывал замок на покосившейся двери подвала в задней части здания. Бинг вошел и спустился. Он пересек прохладный подземный зал, пробираясь через запах старого креозота и заплесневелых книг, и взошел в большой открытый амфитеатр церкви.

Бингу всегда нравилась церковь, начиная с тех дней, когда он еще ходил туда вместе с матерью. Ему нравилось, как солнечный свет пронизывал витражи в двадцать футов высотой, наполняя помещение теплом и красками, ему нравилось, как были одеты другие мамы: белые кружева, каблуки и молочно-белые чулки. Бинг любил белые чулки и любил слушать женское пение. Все мамы, которые оставались с ним в Доме Сна, пели ему, прежде чем принять свое последнее упокоение.

Но после того как пастор сбежал со всеми деньгами, а банк запер церковь, он обнаружил, что это место его смущает. Ему не нравилось, что тень от шпиля на исходе дня словно бы тянется к его дому. Начав забирать мамочек к себе в дом — который мистер Мэнкс окрестил Домом Сна, — Бинг заметил, что смотреть на вершину холма стало стоить ему огромного труда. Церковь угрожающе маячила, тень от шпиля была обвиняющим перстом, который простирался вниз по склону и указывал на его двор: ЗДЕСЬ СКРЫВАЕТСЯ СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА! У НЕГО В ПОДВАЛЕ ДЕВЯТЬ МЕРТВЫХ ЖЕНЩИН!

Бинг пытался убедить себя, что ведет себя глупо. На самом деле они с мистером Мэнксом герои, они исполняют христианскую работу. Если бы кто-то написал о них книгу, их нельзя было бы не отметить как хороших парней. Неважно, что многие матери, когда им вводили севофлуран, по-прежнему не признавали своих планов сделать шлюх из дочерей или бить сыновей, что некоторые из них утверждали, будто никогда не принимали наркотики, не пили сверх меры и не имели судимостей. Эти вещи были в будущем, гнусном будущем, которое Бинг и мистер Мэнкс предотвращали не покладая рук. Если Бинга когда-нибудь арестуют — потому что ни один законник никогда, конечно, не поймет всей важности их работы, не поймет лежащей в ее основе доброты, — то, Бинг это чувствовал, он сможет говорить о своей работе с гордостью. Ни в одном из деяний, которые он совершил с мистером Мэнксом, не было ничего постыдного.

Тем не менее он иногда беспокоился, глядя на церковь.

Он говорил себе, поднимаясь по лестнице из подвала, что ведет себя как дурачок, что в доме Божьем рады каждому и что мистеру Мэнксу молитвы Бинга необходимы… сейчас более, чем когда-либо. Со своей стороны, Бинг никогда не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Несколькими неделями ранее мистер Паладин спросил у Бинга, чем он собирается заняться, когда уйдет в отставку. Бинг был потрясен и спросил, зачем ему уходить в отставку. Он любит свою работу. Мистер Паладин поморгал и сказал, что после сорока лет работы его заставят уйти в отставку. Выбора в этом вопросе нет. Бинг никогда об этом не думал. Он исходил из того, что к настоящему времени будет пить какао в Стране Рождества, по утрам открывая подарки, а по ночам колядуя.

В тот день огромное пустое святилище не умиротворило его сознание. В сущности, ровно наоборот. Все скамьи по-прежнему находились там же, хотя были уже не выстроены ровными рядами, но распиханы и так и этак, кривые, как зубы у мистера Мэнкса. На полу валялись осколки стекла и куски штукатурки, которые хрустели под ногами. В помещении густо пахло аммиаком, птичьей мочой. Кто-то заходил сюда, чтобы выпить. Скамьи были усеяны пустыми бутылками и пивными банками.

Он пошел дальше, меря шагами протяженность помещения. Его проход потревожил ласточек в стропилах. Звук их бьющихся крыльев отдавался эхом — это походило на тот звук, с каким маг пускает в воздухе мерцающую полосу игральных карт.

Свет, наклонно падавший в окна, был холодным и синим, и в солнечных лучах вращались пылинки, словно церковь была внутренностью снежного шара, только что начавшего успокаиваться.

Какие-то люди — подростки, бездомные — устроили алтарь в одной из глубоко посаженных оконных рам. В затвердевших лужицах воска стояли оплывшие красные свечи, а за свечами были установлены несколько фотографий Майкла Стайпа[65] из R.E.M.[66], тощего гомика со светлыми волосами и светлыми глазами. На одной из фотографий кто-то написал вишневой помадой: Я ТЕРЯЮ ВЕРУ. Бинг и сам чувствовал, что со времен «Эбби-роуд» в рок-музыке не было ни одной вещи, достойной прослушивания.

Бинг установил карточку от мистера Мэнкса и распечатку заметки о нем в центре этого самодельного алтаря, потом зажег пару свечей ради Доброго Человека. Расчистив небольшой участок на полу, отбросив ногами в сторону куски штукатурки и грязные трусики — украшенные маленькими сердечками, они на вид пришлись бы впору десятилетнему ребенку, — он опустился на колени.

Он прочистил горло. В огромном отдающемся эхом пространстве церкви это прозвучало громко, как выстрел.

Ласточка затрещала крыльями, скользя от одного стропила к другому.

Он видел ряд голубей, наклонявшихся вперед, чтобы смотреть на него сверху вниз своими блестящими бешено-красными глазами. Они наблюдали за ним как зачарованные.

Закрыв глаза и сложив ладони, он заговорил с Богом.

— Эй, там, бог, — сказал Бинг. — Это Бинг, тот самый старый тупица. О боже. О Боже, Боже, Боже. Пожалуйста, помоги мистеру Мэнксу. Мистер Мэнкс пошел баиньки, он крепко заснул, и я не знаю, что делать, а если он не поправится, не вернется ко мне, я никогда не поеду в Страну Рождества. Я изо всех сил старался сделать в своей жизни что-нибудь хорошее. Я изо всех сил старался спасать детей, чтобы они ни в коем случае не оставались без какао, аттракционов и подарков. Это было нелегко. Никто не хотел, чтобы мы их спасали. Но даже тогда, когда мамы кричали и обзывали нас ужасными словами, даже когда их дети плакали и мочились, я любил их. Я любил этих детей, и я любил их мам, пусть даже они были дурными женщинами. А больше всего я любил мистера Мэнкса. Все, что он делает, он делает для того, чтобы другие люди могли быть счастливы. Разве это не самое хорошее, что может делать человек, — распространить вокруг себя немного счастья? Пожалуйста, господи, если мы сделали что-то хорошее, пожалуйста, помоги мне, дай мне знак, скажи мне, что делать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пож…