Я поручила тоже Толстой заявить о моем прощальном представлении ко двору. Императрица Елизавета выразила желание принять меня вместе со всеми, но графиня Толстая сказала ей, что было бы справедливым принять меня в особой аудиенции. Ее Величество согласилась под условием, что Толстая также приедет со мной.

Я отправилась в кабинет Ее Величества в семь часов вечера. Я была взволнована до глубины души. Нет ничего ужасней, как носить маску, когда совсем не заслужил этого. Рядом с Государыней была ее сестра принцесса Амелия, которую принцесса-мать оставила в Петербурге. Разговор был незначительным и носил оттенок стеснения. Эта сцена, очень тяжелая для меня, продолжалась около получаса. Я сказала Толстой, что довольно было злоупотреблять позволением Императрицы и что мне пора уходить. Ее Величество сказала мне несколько слов относительно моих проектов путешествия. Я простилась с ней и ушла, чувствуя себя более несчастной, чем когда я пришла. Если бы она могла прочесть в моей душе, она пожалела бы о совершенной ею несправедливости.

Но оставим это тяжелое время, которое я должна вспоминать с благодарностью. Оно показало мне всю величину моей привязанности к Императрице, и я узнала, как много может вынести преданное сердце. Было бы трудно мне перемениться. Я слишком хорошо узнала Императрицу, чтобы разлюбить ее. Я лучше согласилась бы вдвойне страдать, чем потерять чувство, которое я к ней питала. Оно было необходимо моему сердцу. Ее обманули, все обстоятельства, казалось, содействовали тому, чтобы приписать-мне самую ужасную вину. Государыню окружили мои враги, и мое добровольное и одновременно вынужденное молчание предоставляло свободное поле действий моим недоброжелателям.

Надо было отправиться в Павловск, чтобы проститься с Императрицей-матерью. Я обедала там, как это было принято. Во время приема Императрица Елизавета подошла ко мне с холодным видом и сказала мне:

— Мне кажется, что графиня чувствует себя хорошо сегодня.

Ее вид оскорбил меня.

— Действительно, — отвечала я, — я чувствую себя гораздо лучше с того момента, как у меня явилась уверенность в том, что я уеду отсюда.

Так мы простились.

Накануне моего отъезда графиня Строганова заехала проститься со мной.

Я проводила ее после визита, и мы остановились у окна. Улица была наполнена всякого рода экипажами. Направлялись в театр, находившийся против моего дома. В то же время следовало похоронное шествие, среди четырех рядов карет, спешивших и старавшихся разъехаться. Это была поразительная картина: нетерпеливое стремление наслаждаться и неизбежный конец.

В то время как мы наблюдали этот контраст, до нас долетели звуки священных песнопений из домовой церкви моей матери, где служили напутственный молебен.

Все это могло навести на размышления и расположило графиню Строганову сообщить мне свои мысли и горячо уверять меня в том, что она жалеет о моем отъезде и будет вспоминать меня.

— Я буду говорить с вами, г- ответила я, — с откровенностью умирающей. Разлука во многом походит на смерть. Можно ли знать наперед, удастся ли увидаться? У себя в доме вы позволяли моим врагам рассказывать несправедливые вещи про меня. Вы не можете этого отрицать.

— Но я ничего не говорила про вас.

— Вы терпели эти оскорбительные для меня речи и никогда не защищали меня, тогда как вы вполне уверены, что я их не заслуживаю. Я не питала к вам злого чувства за это и не платила тем же. Визиты Государя к вам доставили повод многим разговорам. Я защищала вас и заставляла молчать всех, кто мне говорил об этом.

Мы уехали из Петербурга восьмого июня 1802 года после обедни. Все наши люди плакали. Я старалась, насколько возможно, скрыть это от матери. Толстая провожала нас до Ропши, Императорского имения, где мы провели целые сутки. На следующий день, рано, мы отправились в путь, нежно простившись с Толстой.. Я ехала в карете вместе с матерью, с моей младшей дочерью шести лет и сестрой, ее гувернанткой Генриеттой, которую моя мать очень любила. В другой карете был мой муж со старшей дочерью, гувернанткой и хирургом. Потом ехали две горничных и двое слуг.

Я не буду говорить об Эстонии, ни об ее диких жителях, говорящих на непонятном языке и не имеющих облика человеческого. Мы провели тридцать шесть часов в Нарве, чтобы дать отдохнуть моей матери. Все мои заботы были отданы ей, и я очень боялась, как бы ее нервные припадки не повторились в дороге. Иногда мы продолжали наше путешествие и ночью, останавливаясь только в больших городах. Я вспоминаю, что, проезжая через маленький городок в Ливонии, я услыхала похоронный звон. Я увидала готическую церковь в виде башни, вырисовывавшуюся в туманном небе. Ветер громоздил облака; все в природе говорило о смерти. Немного далее я увидала печальную процессию, медленно шествовавшую с гробом к кладбищу, чтобы положить покойника в его последнее жилище. Я старалась скрыть это печальное зрелище от моей матери и успокоилась только тогда, когда мы выехали на большую дорогу.

Мы остались на два дня в Риге, погода была великолепной, и я осматривала город вместе с г-жой Больвилье, дочерью г-жи Убриль, старой знакомой моей матери, которая с удовольствием увиделась с ней. Г-жа Убриль занимала мать «о время моего отсутствия. Я выстояла обедню для матери, потом срисовала великолепный вид с моста, и, увидев на обратном пути в гостиницу католическую Церковь, я спросила у моей спутницы, можно ли туда войти сейчас.

— Всегда, — ответила она, — её никогда не запирают.

Я была поражена бедной простотой этой церкви. Священник стоял на коленях, погруженный в умственную молитву. Невольно я тоже опустилась на колени, устремив взор на большой крест, стоявший на алтаре. Тишина и спокойствие, окружавшие меня, наполнили мою душу небесным чувством. С сожалением я встала, чтобы уходить. Священник также встал. Я спросила у него, нельзя ли получить маленьких образков. Он принес мне их. Я предложила ему деньги, от которых он отказался, и я опустила их в церковную кружку. Я возвратилась домой с внутренним спокойствием, которого я давно не испытывала.

Я никогда не забуду этой церкви.

В Кенигсберге мы остановились в гостинице Золотого Орла. Я увидала слуг, одетых в траур, и узнала,-что португальский посланник де Низа, уехавший из Петербурга на несколько дней раньше нас, остановившись в этой гостинице, заболел оспой и умер. Возвращались с его похорон. Мы ночевали в комнате, находящейся рядом с помещением, которое он занимал. К счастью, никто из нас не боялся ни оспы, ни привидений.

Я спала в кабинете вместе с младшей дочерью, рядом с комнатой моей матери. На стенах нашей комнаты было два больших портрета во весь рост и в натуральную величину: Фридриха II и его отца. Моя крошка не могла заснуть, беспрестанно повторяя: