ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ .1795—1796

Немного времени спустя после возвращения в город Великая Княгиня заболела лихорадкой и вдобавок, чтобы увеличить мое беспокойство, захворал серьезно мой муж. Великий Князь навещал его почти каждое утро, и я предлагала ему завтрак. В четыре часа я отправлялась в Таврический дворец и оставалась там около Великой Княгини до восьми часов. Однажды вечером я нашла ее в худшем положении, чем всегда. Она пересиливала себя, боясь, что я уйду, когда она заснет. Я умоляла ее лечь на кушетку и заснуть, обещая ей не уходить. Она согласилась при условии, что я сяду рядом с ней, чтобы она могла проснуться, если я захочу встать.

Я с удовольствием смотрела, как она спит. Ее сон был покоен, и я наслаждалась тем, что она успокоилась и отдыхала. Я жалею о тех, кто не испытал этих мгновений чувствительной и чистой нежности, этого деликатного чувства, которое наслаждается молча и которому, как кажется, не хватает сердца. Оно говорит душе: нежные заботы и деятельное попечение увеличивают его чувствительность. Я смею сказать, что всегда питала к Великой Княгине чувство материнской любви. Уверенность в ее дружбе и добром отношении ко мне все укреплялась. У меня не было ни сомнений, ни препятствий, ни недоверия. Взаимное общение, существовавшее между нами, придавало нашей дружбе простой и естественный ход.

Я невольно возвращаюсь к ней, пытаясь изложить мои воспоминания. У меня нет воспоминаний ни более чувствительных, ни более глубоких, чем те, предметом которых является Великая Княгиня. Эта эпоха была самой замечательной в моей жизни, она оказала влияние на все последующее мое существование. Вскоре сцена должна была измениться; появятся новые действующие лица; непредвиденные обстоятельства и печальное событие довершат мое горе. Я останусь одна, со своим сердцем, и такой я хотела бы остаться в этом рассказе...

Великая Княгиня выздоровела, мой муж поправился, и я перешла к моему обычному ходу жизни. В то время говорили о приезде герцогини Кобургской с дочерьми и о браке Великого Князя Константина. Было несколько балов в Таврическом дворце.

Двор перебрался в Зимний дворец. Несмотря на то что момент разрешения от бремени был еще далек, я чувствовала себя нехорошо. Доктора приказали мне сидеть дома. Это была необходимая предосторожность. Толстая также была .беременна и должна была родить раньше меня. Она родила сына, и, несмотря на моё нездоровье, я отправилась к ней и ухаживала за ней некоторое время. Как только она оправилась, она приехала ко мне и присутствовала при родах, окончившихся очень удачно и бывших 22 ноября. У меня родилась дочь, к счастью, оставшаяся в живых.

Я не могу обойти молчанием мою дружбу с прелестной женщиной, графиней Шенбург, дочерью г-на Сиверса. Она приехала около года тому назад из Дрездена, с матерью. Толстая познакомилась с ней во время путешествия. Я ее видела раньше, когда ей было четырнадцать лет иона ненадолго приезжала в Петербург. Ее мать была хорошо знакома с моей и привела ко мне свою дочь. С самого первого момента нашего знакомства г-жа де Шенбург почувствовала ко мне необычайное влечение. Она мне часто говорила это потом. Это было одно из редких существ по своему уму, душе и чистоте сердца. Она великолепно знала пять языков и музыку, артистически рисовала, была чувствительна, обладала горячностью и совершенной честностью. Она проводила свою жизнь между мной и Толстой, сдерживая живость дружеских чувств по отношению ко мне из боязни обидеть Толстую. Про нее можно было сказать, что тайна ее сердца состояла в деликатности. Она ухаживала за мной во время родов.

Я была счастлива, насколько возможно. Муж и обе .подруги не покидали меня. Великая Княгиня выражала мне искреннее участие и часто писала мне. Моя дочь пользовалась великолепным здоровьем. Это спокойствие, проистекавшее из уверенности в счастье, возвращало мне силу.

Через месяц после родов Толстая, находясь наедине со мной, сказала:

— Вот прошло уже два дня, как Великая Княгиня посылала к вам. Я отправлюсь к ней на минуту известить ее о вас, а вам передать о ней.

Она уехала. Через четверть часа мне принесли от великой Княгини записку, полную чувствительной любви. Я отвечала ей со всей силой моей привязанности к ней. Едва я отправила ответ, как приехала Толстая, крайне недовольная.

— Это невероятно, — сказала она мне, — если бы я не заговорила о вас с Великой Княгиней, я думаю, она и не спросила бы, как вы себя чувствуете.

Я улыбнулась и показала записку, которая была для меня дороже всякого сокровища. Толстая не могла прийти в себя от удивления. Горячо чувствующее сердце изливается всецело в сердце того, кого оно любит. Великой Княгине не было надобности говорить обо мне, ей достаточно было думать обо мне, чтобы быть уверенной, что я ей отвечу.

Так как я появилась при дворе только в январе, я не была свидетельницей ни приезда принцесс Кобургских в октябре месяце, ни их отъезда, ни обращения в православную веру и помолвки принцессы Юлии с Великим Князем Константином, но одна особа, вполне достойная доверия и присутствовавшая при всем этом, сообщила мне подробности, описываемые мною здесь.

Великая Герцогиня Кобургская приехала в Петербург вместе с тремя дочерьми: принцессой Софьей, принцессой Антуанеттой — впоследствии она была замужем за принцем Александром Виртембергским и провела большую часть своей жизни в России — и с принцессой Юлией. Они появились в первый раз на одном из концертов Эрмитажа. Императрица и двор отправились туда раньше, и придворные из любопытства стояли толпой у двери, через которую должны были войти иностранные принцессы. Наконец они появились, и смущение, испытываемое бедной герцогиней, попавшей к самому большому и блестящему двору Европы, не сделало более благородными ее мало изящные манеры. Три девушки тоже были очень смущены, но все они были более или менее хороши лицом. Молодость уже сама по себе может вызвать участие.

Впрочем, это смущение скоро прошло, в особенности у младшей, которая через два дня, находясь на балу в Эрмитаже, подошла к Великой Княгине Елизавете, взяла ее за кончик уха и сказала ей по-немецки ласкательное слово, в переводе означающее: душенька. Эта наивность удивила Великую Княгиню, но доставила ей удовольствие. В общем, приезд и пребывание принцесс в Петербурге были очень приятны Великой Княгине. Прошло слишком мало времени, как она покинула свою родину и семью, чтобы она перестала скучать о них, и, хотя приехавшие принцессы ничем не напоминали ей родных, все-таки она могла по крайней мере говорить с ними о незначительных подробностях, с вопросом о которых можно обратиться только к соотечественникам, и слышать от них выражения, самый звук которых напоминал ей ее детство.

Во время пребывания принцесс Кобургских в Петербурге было много праздников и балов, и, между прочим, был большой маскированный бал при дворе, памятный для Великой Княгини Елизаветы тем, что он вызвал единственный случай, когда Государыня выразила ей свое неудовольствие. Известная мадам Лебрен незадолго перед этим приехала в Петербург. Костюмы на ее портретах и картинах произвели революцию во вкусах. В то время начинала проникать склонность к античному, и графиня Шувалова, способная к увлечениям юности всем, что было ново и шло из-за границы, уговорила Великую Княгиню одеться на маскированный бал по рисункам мадам Лебрен. Великая Княгиня охотно и легкомысленно уступила, не подумав, понравится ли это или нет Государыне, полагая, что графиня Шувалова не может предложить ничего такого, что было бы не угодно Ее Величеству. Туалет был придуман и исполнен мадам Лебрен, и Великая Княгиня появилась на бал довольная и уверенная в > одобрении, которое вызовет ее костюм.