– Лена, можно вопрос?

– Разумеется.

– Скажи: ты вышла за Всеволода по любви или просто потому, что…

– А тебе не кажется, что с твоей стороны это бестактно?

– Кажется. Но тем не менее?

Теперь настал черед заалеть и Елене: она смутилась, заговорила сбивчиво, взволнованно:

– Сева – он… Он очень хороший человек. И отец тоже хороший. И… А еще… он настоящий Мужчина. И вообще…

– Понятно.

– Что тебе понятно? Я… я его очень уважаю. Да-да, уважаю! Что ты на меня так смотришь?

– Первый раз с таким сталкиваюсь.

– С чем?!

– Ты, когда сердишься, становишься еще красивее. А у обычных людей, как правило, наоборот.

Елена только теперь заметила, что нервно трет пальцами свои пылающие от волнения щеки:

– Вы… ты невыносимый человек, Володя!

– Неправда. Ради любимых и дорогих мне людей я готов вынести очень многое.

– Пожалуйста, давай прекратим этот дурацкий разговор? – почти умоляюще попросила Елена. – Налей-ка мне лучше еще вина. Только немножечко.

– Слушаюсь и повинуюсь, – кивнул Кудрявцев, берясь за бутылку…

По счастью, за оставшееся время тет-а-тета им удалось погасить обоюдное напряжение, возникшее после столь эмоционального зачина разговора.

Так что, когда они добрели по тихой улочке Рубинштейна до арки, ведущей во двор Алексеевых, и, не сговариваясь, притормозили, именно Елена первая доверительно протянула Кудрявцеву мягкую ладошку, одновременно направив на него полные бирюзы глазища.

Посмотрела ТАК, прекрасно понимая убойную силу подобного прямого взгляда.

– Вот мы и пришли. Спасибо, что проводил. И вообще – за вечер. Признаться, забыла, когда последний раз была в ресторане.

– И тебе спасибо. За экскурсию. И тоже – «вообще за вечер». Извини, если что не так. Обещаю, буду работать над собой.

– Всё так. Не надо… работать.

Она попыталась высвободить ладонь, однако Владимир удержал ее:

– Лена. Я хочу тебе сказать…

– Тссс! Ничего не нужно говорить. Иначе…

– Иначе что?

– Иначе ты всё испортишь.

– Когда мы теперь увидимся? – с надеждой спросил Кудрявцев, нехотя отпуская тепло ее ладони.

– Если будет время и желание, приходи к нам в эту пятницу, часикам к семи. Планируются скромные посиделки.

– Весело живете. По какому случаю на этот раз?

– Так, ерунда. Всего лишь мой день рождения.

– У тебя день рождения? Правда?

– Да, я майская. Мама всегда очень сильно переживала по этому поводу.

– Почему?

– Разве ты не знаешь примету? Нельзя в мае ни родиться, ни жениться – век будешь маяться. А у меня как раз тот самый, особо запущенный случай. Потому что я и замуж вышла в мае.

– Ерунда какая! Плюнь ты на эти суеверия!

– Может, и ерунда. Но все равно, как подумаю, что мне стукнет… Ужас! Как сказал бы дядя Степан: «Это, конечно, еще не старость, но уже и не молодость, факт».

Оба рассмеялись. Очень уж похоже вышло у Елены передать гилевские интонации.

– Спасибо за приглашение. Я обязательно приду.

– Вот и славно. Всё, Володя, я побежала. Ох, чую, мне мои сейчас та-акую головомойку устроят!..

Елена нырнула в арку и пошла прочь, сухо отщелкивая каблучками по асфальту. Через несколько минут она была дома, где, к немалому удивлению (и облегчению), узнала, что вместо головомойки ее ожидает собственноручно приготовленный мужем и детьми полноценный ужин.

Да-да, то был вечер того самого дня, когда Юрий и отец последний раз смогли поговорить по душам. Елена, естественно, этого не знала и знать не могла. А потому в знак вины (не стала говорить о походе в ресторан) и в знак благодарности (в кои-то веки не пришлось самой торчать у плиты) она беспечно отужинала снова…

А в это самое время окрыленный Владимир двигался в сторону Пассажа – выбирать подарок любимой. Кудрявцев летел, не подозревая, что более не будет в его жизни ни индивидуальных экскурсий в Русский музей, ни многозначительной бирюзы столь желанных глаз. Что совсем скоро на ближайшие долгие годы в его жизни и в жизни близких ему людей будут одни только боль, страдание и кровь…

Так оно вышло, что на следующий день Кудрявцева неожиданно откомандировали в Сланцевский район области – инспектировать работу низовых подразделений по части исполнения апрельского приказа «Об организации мобилизационной работы».

В то время как город Ленина продолжал жить мирной жизнью, вдыхая и впитывая ароматы неприлично запоздавшей в этом году весны, в Ленинградском управлении НКГБ стремительно набирали обороты мероприятия по подготовке деятельности в условиях войны. Наибольшая активность предсказуемо наблюдалась на западном направлении. На базе расположенных здесь воинских подразделений питерские чекисты совместно с представителями партийных и советских органов вели работу по созданию скрытых схронов оружия и продовольствия, занимались составлением пофамильных списков будущих партизанских групп и вели подготовку оперативного состава, который должен был остаться в тылу противника в случае его вторжения на территорию Ленинградской области.[24]

Владимир планировал обернуться за два дня, но в итоге на все про все ушло почти полновесных четыре. Так что обратно в город он возвратился лишь к полудню заветной пятницы. Остаток которой провел в составлении отчета о командировке, коий сочинялся им буквально на автопилоте. (Говорят, у американцев прообразы таковых к началу войны уже существовали.)

Кудрявцев нервничал, спешил, допускал грамматические ошибки, рвал черновики и в бессчетный раз брался переписывать набело. А все потому, что все эти дни, а в последние часы особенно, перед ним, вытесняя и затмевая «планы оперативных мероприятий, согласно перечня мобилизационных вопросов», стояло прекрасное, но отчего-то (или все-таки пророчески?) очень бледное лицо Елены…

…Ну да все когда-нибудь, да заканчивается.

Спихнув отчет в машбюро секретной части, Кудрявцев почти бегом возвратился в кабинет. Здесь, достав из ящика стола загодя припасенную коробку конфет, он долго и мучительно, по диагонали, втискивал ее в служебный портфель, а затем встал из-за стола и беззаботно напутствовал коллег:

– Все, народ. Желаю вам приятно и полезно провести остаток рабочего вечера и рабочей же недели. А я, с благословения руководства, покидаю вас до утра воскресенья. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Поеду, стряхну с себя сланцевую пыль.

– Счастливый человек, – завистливо присвистнул Пашка Яровой. – А вот у меня, похоже, эти выходные опять мимо кассы.

– Кудрявцев, пойдем покурим на дорожку?

Хромов озвучил это внешне невинное предложение таким странным тоном, что Володя, хотя уже и ощутимо опаздывал, молча и безоговорочно подчинился старшему – и по возрасту, и по должности…

Они вышли из кабинета, добрели до конца коридора и завернули в уборную. Прежде чем занять свое традиционное курительное место на широком подоконнике, Михалыч зачем-то заглянул во все кабинки, убедившись, что большими делами в данную минуту здесь никто не занимается. Лишь после этого он вытащил из кармана пачку «Памира» и неожиданно осведомился:

– Смотрю, в гости намылился?

– А откуда ты?.. Ах да! Все правильно. Конфеты.

– Мала-мала соображаешь. В гости к Елене Алексеевой?

Кудрявцев нахмурился:

– С чего ты решил?

Невзирая на разницу в возрасте, с самого первого дня совместной службы промеж собой соседи по кабинету общались без чинов и сугубо на «ты».

– А с того, что сегодня у нее день рождения. Я давеча специально справлялся.

– Зачем? Справлялся?

– А затем, что имею страстное желание серьезно с тобой поговорить. Исключительно как старший товарищ.

– Вот как? И о чем же?