Больше Машу в Чите никто не видел.

Отношения у Семенова не складывались не только с генералом Лебедевым и колчаковскими штабистами, но и с генералом Каппелем — самым молодым в окружении Верховного правителя и, пожалуй, самым толковым, самым боевым командующим армией.

После Машиного ухода Семенов посмурнел, потяжелел лицом и характером, от хорошей еды погрузнел и предпочитал теперь больше передвигаться на автомобиле, чем верхом, в седле. Генерала Каппеля он называл обычной выскочкой, вороной, нацепившей на лапы кавалерийские шпоры, при упоминании его имени насмешливо дергал усами:

— Очень шустрый молодой человек, из грязи — сразу в князи. На Великой войне он был всего-навсего подполковником, а сейчас глянь-ко — генерал! — Семенов нагонял в голос старушечьи нотки и коверкал речь по-старушечьи...

Взаимная неприязнь Семенова и Каппеля перенеслась и на подведомственные им части. Если каппелевец видел солдата с литерами «АС» на погонах, то обязательно хватался за винтовку, а уж что по части оскорблений, то тут и те и другие оттягивались по полной программе, хотя надо отдать должное — каппелевцы были изобретательнее.

Увидит иной каппелевец волосатого бородатого семеновца, обязательно проорет: «Ну чего папаху свою разинул? Закрой хлебало — навозом так несет — не продохнуть». И семеновец теряется — сказать в ответ ничего не может, закрывает «папаху».

И дисциплина у каппелевцев была лучше, чем у семеновцев, и боевая выучка.

Когда атаману докладывали о стычках между семеновцами и каппелевцами, он лишь раздраженно махал рукой:

— Пустое все это! Ничего серьезного за этими стычками не вижу. Русский человек всегда был драчлив, это заложено у него в крови, идет от роду... Ну повесил один солдатик другому фонарь под глазом, ну и что? Обычная молодецкая игра! Да и не так уж и часто мои люди встречаются с каппелевцами. Точек-то соприкосновения почти нет...

В этом Семенов был прав.

В офицерской столовой он приметил юную, очень красивую официантку с точеным лицом и крепкими ногами, вызвавшими у Семенова молодое волнение. Раньше он эту девушку в столовой не видел. Спросил заинтересованно у седого услужливого поручика, исполняющего обязанности начальника столовой, кто это.

Поручик нагнулся к уху атамана, приложил ко рту ладонь, словно сообщал Семенову что-то сверхсекретное:

— Это племянница атамана Дутова.

— Она носит ту же фамилию, что и сам атаман?

— Фамилия ее, ваше превосходительство, — Терсицкая.

— Терсицкая, Терсицкая... — Атаман наморщил лоб — списки сотрудников штаба, в том числе и технических, он иногда просматривал, стараясь все держать под контролем, и после паузы отметил: — Нет, не помню.

Поручик глянул на атамана понимающе:

— С этого дня, ваше превосходительство, она будет прикреплена к вашему столу.

Это Семенова устраивало, он подправил пальцами усы и поднял голову. Через три минуты новая официантка принесла на расписном подносе атаману первое — наваристый украинский борщ, на отдельном блюде — горку свежих, посыпанных рубленым чесноком пампушек.

— Прошу отведать, Григорий Михайлович, — певуче, на казачий манер, произнесла девушка. — Пампушки только что из печи, еще жаром пышут.

Атаман указал пальцем на стул:

— Прошу присесть.

— Ой, Григорий Михайлович, — неожиданно засмущалась новая официантка, прикрыла лицо рукой, — нам нельзя.

— Когда я велю — можно.

Девушка присела на краешек стула, хлопнула пару раз глазами, и Семенов почувствовал, что в этих глазах можно утонуть, — в затылке образовался жар, сделалось трудно дышать, — он невольно расстегнул крючки на воротнике кителя. Терсицкая пробормотала смущенно:

— Простите меня!

Она продолжала хлопать глазами, а бравый атаман чувствовал себя все более потерянно и робко. Наваристый борщ остывал на столе.

— Как вы к нам попали? — наконец спросил атаман и остался недоволен своим вопросом: обыкновенный тупой вопрос, ничего в нем такого, что может заинтересовать красивую женщину, по-солдатски прямолинейный... Хорошо, что хоть портянкой от него не пахнет.

— Я здесь с братом, — просто ответила девушка. — Он тоже в Чите находится.

— Офицер?

— Офицер.

— Где служит? По какой части?

— У генерала Каппеля. У Владимира Оскаровича Каппеля.

И тут Каппель! Семенов ощутил, что внутри у него что-то досадливо сжалось, и он проговорил недовольно:

— Каппель — это хорошо, но почему бы вашему брату не перейти на службу к нам? Литеры «АС» на погонах наших солдат — самые уважаемые в Восточной Сибири.

Терсицкая приподняла хрупкое узкое плечико.

— Не знаю, право... У вас, конечно, лучше, чем у Владимира Оскаровича, но надо переговорить с братом.

— Вот и переговори... Переговорите, — поправился Семенов.

— У вас стынет борщ, Григорий Михайлович, — напомнила Терсицкая.

Как ни странно, именно ее голос помог ему преодолеть некую внутреннюю зажатость, сделаться самим собой. Не то ведь совсем в мальчишку, краснеющего по любому поводу, превратился... Тьфу!

— Спасибо, — произнес Семенов коротко и придвинул к себе тарелку.

Через некоторое время атаман объявил в штабе, что он женится на Терсицкой. Никто из штабных работников этому не удивился: о романе атамана с юной официанткой знали едва ли не все.

Чита считалась глубоким тылом, жизнь, протекавшая здесь, была полна светского лоска и обычных земных услад. Хотя фронт проходил не так уж и далеко от города. Там, на фронте, ценности были совсем иные, горсть патронов для винтовки и кусок черного хлеба стоили дороже, чем солдатская каска, доверху наполненная золотым песком.

Кстати, о золоте. Поскольку фронты на западе трещали по всем швам, то атаман Дутов — родственник новой жены Семенова — вынужден был покинуть Россию и бежать в Китай. Терсицкая попросила мужа выслать Дутову в Синьцзян сто тысяч рублей золотом, иначе тот пропадет на чужбине, и Семенов сделал это незамедлительно.

К золоту Семенов относился трепетно — не потому, что этот металл был красив, завораживал, ласкал глаза блеском, не потому, что был мерой расплаты за товары и позволял богатому человеку жить так, как тот хотел, а потому, что желтый металл этот обладал некой привадой, властью, способностью переворачивать жизни людские. Иногда Семенов клал перед собою на столе три ярких, колко бьющих в глава лучиками света золотых кругляша — пяти-, десяти- и пятнадцатирублевые монеты, долго смотрел на них, пытаясь понять, что же в этих монетах—кроме цифири, пробитой на них, и изображения государя, — есть хорошего? Где сокрыта тайна? И не мог ничего понять. На все вопросы, что возникали, ответа не было.

Дела в Омске, вообще на западе, становились все хуже. Даже здесь, в Забайкалье, Семенов ощущал, насколько сильны красные, как толково они дерутся — особенно толков бывший прапорщик, а ныне крупный красный командир Сергей Лазо[59]. С ним атаман один раз столкнулся в Иркутске, в неприятный для себя момент, когда Семенова запросто могли шлепнуть, и они с Лазо, как фронтовики, поняли друг друга с полуслова, и патруль, случайно задержавший Семенова, отпустил его.

Плохи были дела и на Юге России у Деникина — одного из самых сильных, по мнению Семенова, русских генералов, надевших погоны с позументом еще в царское время.

Именно Деникин не побоялся бросить прямо в лицо горлопану, любителю жареных куриных ножек, Керенскому: «Вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь поднимите их и преклонитесь перед ними... Если, конечно, у вас есть совесть». Совести у Керенского не оказалось.

«Главный болтун России», как называл его генерал Корнилов, смылся из страны. А самого генерала от инфантерии Корнилова уже нет в живых — убит где-то под Екатеринодаром прямым попаданием снаряда в хуторской домик, где тот находился в эту минуту. Совсем плохи дела у Деникина...

И вот как странно: чем больше неудач преследуют нас в жизни, тем чаще мы думаем не о том, чтобы сопротивляться судьбе, стараться что-то поправить, — думаем о покое. Семенов тоже начал все чаще и чаще думать о покое, и странные мысли эти совсем не казались ему странными.