Вот, наконец, и пришла долгожданная зима. Несмотря на то, что календарь уныло показывал ему едва перевалившее за середину ноябрьское число, Максим считал, что зима с этого дня завладеет городом и не пустит больше осень в границы своей власти. Навалившись серо-белым пятном на город, на крыши домов, лавочки и скверы, заполонив собою городские улицы и парковые аллеи, надев на макушки деревьев свой привычный головной убор, снег, будто доказывал свое превосходство над всем миром. Свою незыблемость и несокрушимость. Унылый, вязкий, холодный и беспечно равнодушный серо-белый городской снег.

Максим поежился, и привычно бросил взгляд на настенные часы. За окном уже было темно, только снег, выхваченный из темноты неярким светом ламп, горящих в его кабинете и отбрасывавших свое сияние на стекло, неторопливо кружился в наступающей тьме, укутывая в город в пальто из колких снежинок.

Уныло глядя на погруженный в вечерние сумерки город, Максим, засунув руки в карманы брюк, хмурился. Лицо его было задумчивым и усталым, глаза, привычно сощурившись, покраснели от работы.

Когда он в последний раз нормально высыпался или отдыхал? Когда его это волновало в последний раз?

Сухие губы дрогнули и изогнулись в неком подобии улыбки, когда снежинки, прилипая к влажному стеклу, стали медленно сползать вниз, превращаясь в сгусток причудливого узора.

Задумчиво переведя взгляд на кружившийся за окном снег, мужчина приподнял голову вверх.

Интересно, у нее сейчас такая же зима, как и у него? И думает ли она об этом дне, как о начале зимы?

Интересно, как она там?… Где-то там, где нет его? Где быть его не может?… Вспоминает ли о нем? Или забыла? Нет, нет, забыть не могла! То, что между ними было, забыть невозможно. Наверное, она его клянет последними словами, презирает, винит… ненавидит!? Такое ничтожество, как он, можно лишь ненавидеть.

Сглотнув, мужчина стиснул зубы и нахмурился. Сколько раз он уже обвинил себя в том, что сотворит?! Он сбился со счета, этому не стоило веси подсчет. И это не забывается. Он не забыл. Ни на мгновение.

Увидев в стекле собственное отражение, сейчас, на фоне мрачной вечерней тьмы казавшееся особенно отчетливым и демоническим, Максим поморщился, скривился и стремительно повернулся к стеклу спиной. Тяжело задышал, прикрыв глаза, ощущая, как забилось в груди сердце, ударяясь в виски потоком крови.

Тяжелыми шагами подошел к столу и сел в кресло, повернувшись к окну спиной.

За почти месяц, что прошел с момента ее исчезновения, Максим так и не узнал ничего о том, где Лена могла скрываться. Даже возможного местонахождения он не знал. И сходил с ума от неизвестности.

Воркутов делал свою работу хорошо, он был в этом уверен, вот только результатов он не наблюдал. И это бесило. Как она могла скрыться так быстро? И исчезнуть так неожиданно? Будто в воду канула.

Когда тогда, в октябре, Максим позвонил ему, детектив согласился встретиться без расспросов.

— Кого-то опять нужно проверить? — сухо поинтересовался он, увидев Максима.

Они встретились на том же самом месте, что и прежде, и Максим приподнялся мужчине навстречу.

— Не совсем, — ответил он сдержанно. — Моя жена пропала. Я прошу вас найти ее.

— Вы обращались в милицию?

— Я не думаю, что это стоит выносить в общественность, — откомментировал он. — Я прошу вас найти ее.

Воркутов, отстраненно огляделся по сторонам, а потом, нахмурившись, спросил, не глядя на него:

— Исчезновение вашей жены как-то связано с теми фотографиями, что я вам передал?

Максим с силой втянул в себя воздух.

— Думаю, что самое непосредственное.

— Понятно, — сухо и образно ответил детектив.

Что-то едкое и острое давило на него сверху, будто обвинение. Еще одно, со стороны чужого человека!..

— Так вы возьметесь за это дело? — настойчиво допрашивал его Максим.

— Почему вы выбрали меня? — напрямик спросил тот. — Потому что я хорошо выполнил свою прошлую работу? Так, видно, не очень и хорошо, раз вы теперь ко мне обращаетесь с подобной… просьбой.

— Я прошу вас мне помочь, — твердо сказал Максим, — потому уверен, что вы найдете Лену. Вот и все.

На этом они и сошлись. Воркутов получил всю необходимую себе и известную Максиму информацию и обещал держать того в курсе дела. Но с того момента дело почти не сдвинулось с мертвой точки. Было установлено только, что Лена вызывала такси в день своего исчезновения, но водитель, который должен был везти ее по указанному адресу, заявил, что девушку эту не забирал, что она отменила вызов. И след на этом обрывался. Вот уже почти месяц они узнавали какие-то мелочи, маленькие зацепки, клочки и кусочки информации, склеивая из всего, что обнаружили, общую картину произошедшего. И Воркутов сделал вывод, что Лена, вероятнее всего, уехала из города по железной дороге, или же поймав частника. А это означало лишь то, что теперь искать ее, это словно искать иголку в стоге сена. Не нереально, но сложно.

И неизвестность, окутавшая его с того дня будто саваном, вперемешку с виной, раскаянием и болью, сводили Максима с ума. Окружение не приносило облегчения его измотанным нервам и распятой душе, а, казалось, только сильнее давило на незажившие раны, хватаясь грязными ручонками за больное и рваное.

Родители его тоже винили. Не словом, хотя и для слов в первые дни этого ада хватило и сил, и желания.

Он почти не разговаривал с ними о том, что произошло между ним и Леной, коротко и довольно-таки сухо поведал об ее уходе, не вдаваясь, конечно же, в детали. Упомянув лишь о сильной ссоре между ними.

Он помнил тот первый день, тот ужасный день, когда прочитал обвинение в их глазах, впервые.

Казалось, его сердце разорвется от ненависти к себе, от разочарования, которое испытали отец и мать.

— Максим, — выговорила мама, едва сдерживая слезы, — что между вами произошло? Где теперь Лена?

А он не мог вымолвить ни слова. Застыл ступором напротив матери, на отца боялся даже взглянуть, стоял, будто контуженный, завороженно глядя в пространство. А сердце все стучит, не остановится.

— Мам, она… ушла, — пробормотал он тогда, пряча глаза.

— Куда ушла? — спросила мама.

— К подруге, что ли? — поинтересовался отец.

— Мы так переживали, — тихо проговорила мать, — думали, что-то случилось. Она в порядке?

— Я не знаю, — надрывным шепотом выдавил Максим из себя. — Не знаю, где она, и что с ней…

И в тот момент он понял, что тишина может оглушить. Вот так, просто. Ни звука, — полная тишина.

— Что случилось?! — уже громче, с нотками истерии воскликнула мама, подскочив к нему. — Что ты?…

И он поднял на нее глаза, полные боли, покаяния, потерянности, ненависти к себе и отчаяния, глухого, разъедающего его отчаяния. Этот взгляд и сказал им все, что сам Максим никогда не смог бы произнести.

Лидия Максимовна глухо охнула, прикрыв рот ладошкой, и пораженная, застыла, потрясенно глядя на сына. А потом вдруг резко притянула его к себе, такого большого, высокого, мужественного, и заплакала.

Максим порывисто ее обнял, наклоняясь к ней, вдыхая запах волос, материнского тепла, защищенности, уюта и какой-то детской уверенности в том, что мама не даст в обиду, в ее объятьях все будет хорошо.

Отец в тот день не сказал ему больше ни слова. Он потом не обвинял его, но осуждения взгляда больнее резало Колесникова-младшего, чем вызывающе-откровенные слова обвинения.

В ту ночь он остался ночевать в доме родителей, не спал всю ночь, проснулся засветло и уехал.

Мысли еще более острые и болезненные, чем прежде, давили на него своей свинцовой тяжестью.

Как у таких людей, как его родители, мог вырасти сын такой мерзавец? Такой негодяй, моральный урод, неспособный не просто на то, чтобы признаться в любви любимой женщине, но на то, чтобы любить!? Ведь мама, отец… они так любили друг друга! Они его любили, растили в ласке, нежности, все той же любви, которую переносили на единственного сына, конечно, были запреты, строгости и наказания, но всегда по делу, никогда просто так. Так почему же он вырос таким монстром?! Неужели он не мог научиться любить по тому примеру, который видел перед собой каждый день?! Откуда в нем эта апатия, болезнь, боязнь любить, довериться кому-то? Откуда в нем столько горечи, боли, злобы, словно не выброшенной во вне из глубин души еще с детства?