мимоходом в 1907 году. Но зато на протяжении более чем десятилетнего общения
Клюев являлся для него выразителем той «истинной» жизни, проникнуть в которую он
стремился. Многочисленные упоминания Клюева Блоком в своих дневниках, записных
книжках и письмах к родным и знакомым (а также в разговоре с ними)
свидетельствуют о его отношении к «олонецкому крестьянину» как к некоему нрав-
ственному символу, представителю загадочной народной веры. Он считает нужным,
судя по ответным письмам Клюева (письма Блока не сохранились), даже
исповедоваться перед ним, выступая в известной с XIX века роли «кающегося
дворянина». Блока приводят в смятение проскальзывающие иногда в письмах адресата
нотки обличения с призывом порвать со своим предосудительным, «барским» образом
жизни. «Письмо Клюева окончательно открыло глаза»1, — пишет он матери, а через
год в письме к ней снова: «Всего важнее для меня — то, что Клюев написал мне
длинное письмо о "Земле в снегу", где упрекает меня в интеллигентской порнографии.
<...> Другому бы я не поверил так, как ему»2.
Обращенные Клюевым к Блоку слова в письме от 22 января 1910 года: «Понимаю,
что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не презираю, а жалею Вас», - могут быть
истолкованы (что и делается) как неподобающим образом взятое им на себя право
«казнить» Блока или «жаловать» ему «прощение». На самом же деле, думается, здесь
всё иначе. Блок, скорее всего, сам напрашивался в порыве «раскаяния» на «презрение»
со стороны своего адресата, что вполне в духе христианской этики (уничижение с
целью внутреннего очищения). Клюев же, наоборот, отказывается от такой миссии: он
способен лишь пожалеть, а не осуждать кающегося грешника, тем более что и сам не
14
считает себя достойнее и чище: «Не отталкивайте же и Вы меня своей, быть может,
фальшивой тьмой. Сам себя я не считаю светлым...»
На иной основе возникла и развивалась переписка с С. Есениным, первым, кстати,
подавшим голос к сближению, что и понятно. В нем к середине 1910-х годов уже
сложился и выплескивался в восторженно-звонких, с долей светлой юношеской грусти,
стихах поэтический мир русской деревни. Да к тому же не убого-народнической,
«сури-ковской», а деревни «Святой Руси», осознающей свою духовную и эстетическую
самобытность. Есенин едет в поисках родственного понимания в Петроград, где в
начале октября 1915 года и произойдет его встреча с Клюевым, успевшим к тому
времени в сборниках стихов уже запечатлеть свою пригрезившуюся ему «потаенную»,
в исконно крестьянском обличий «Святую Русь». Есенина, естественно, окрылило
существование родственной души. Не менее окрыленным оказался и Клюев — и
стихами обретенного «песенного собрата», и всем его обликом юного «рязанского
Леля». И одним из первых чувств, пробуждаемых в нем Есениным, является чувство
своей ответственности за судьбу этого возросшего на одной с ним почве чудесного
дичка, попадающего теперь в чуждый для него, таящий немалые соблазны и пагубу
городской мир. От них-то, еще до встречи с Есениным, отвечая на его первые письма,
Клюев и хочет предостеречь своего «милого братика». Своими антагонистами в этот
период он считает поэтов городской культуры, творчество которых определялось
1 Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 219.
2 Там же. С. 258.
им как «бумажное». Они оторваны от природы, в их жилах течет вялая,
неврастеническая кровь вырождающегося племени, отторгнутого цивилизацией от
живительных сил природы. Их тяга к поэтам — сынам деревни с их полноценной,
здоровой кровью и творчеством, как бы порождаемыми могучими силами земли, как
объяснял Клюев в своем письме Есенину, понятна: им (городским поэтам) «не нужно
лишний раз прибегать к шприцу с морфием или кокаином, потеревшись около нас»
(август? 1915 г.).
Переписка Клюева и Есенина не составила обширного пласта в их творчестве, хотя
и обозначена весьма импульсивными единичными всплесками со стороны первого. Она
иссякла, лишившись той доверительности и сердечности, которые питаются взаимной
симпатией и взаимным пониманием адресатов-единомышленников. После лета 1917
года между Клюевым и Есениным этого уже не было. Младший стал тяготиться
излишней опекой старшего, а пуще всего неприемлемой теперь для него идеей
патриархальной клюевской Руси с ее «избяным космосом» и «берестяным раем», тогда
как для старшего оказался крайне неприемлемым бравирующий и в творчестве, и в
манере поведения имажинизм младшего (в придачу с «урбанизацией» своего образа
недавнего «рязанского Леля»). Всё это становилось уже стимулом отнюдь не для
дружеской переписки, а всего лишь для некоторой пикировки уже в других словесных
жанрах, что и наблюдается в творчестве обоих поэтов в двадцатые годы.
Самый большой пласт писем Клюева адресован молодому художнику Анатолию
Яр-Кравченко (1929-1937 годы).
В каждом из адресатов Клюев находил отражение какой-то из существенных
моментов его жизненного и творческого пути. В письмах к Блоку «олонецким
крестьянином» утверждалось право быть равным среди равных в русской поэзии, в
письмах к Есенину - Клюев раскрывался как борец за сохранение в русской
духовности, красоте их самых глубинных корней, чистых родников в трагический
период разрушения основ национального бытия. В письмах к Яр-Кравченко поэтом
преодолевался драматизм как личной жизни (одиночество), так и конфликт с
отвергающей его и чуждой ему самому современностью, утверждалась связь с миром
15
общечеловеческих ценностей (природа и сердечная привязанность). Любовь Клюева к
Анатолию порождала в молодом человеке глубокую ответную признательность поэту,
оказывающему громадное воздействие на формирование его духовного мира. «У тебя,
— писал своему бывшему ученику Анатолию киевский профессор И. Ф. Селезнев, —
есть необычайный вдохновитель — Клюев! Это громадная радость иметь общение с
таким поэтом! Это творчество будит твою душу, и твои нарождающиеся ху-
дожественные сны облекаются в надлежащий и выразительный наряд... Не бойся этих
снов. Это то, для чего стоит жить. Это то царство-государство, где можно спрятаться от
теперешней окружающей нас мрази»1.
Арест и ссылка Клюева в Сибирь не стали причиной их разрыва. Добрые
взаимоотношения между ними продолжались и в переписке. В письмах к своим
родным А. Яр-Кравченко свидетельствовал: «Он благословил мой жизненный путь
великим светом красоты и прекрасного. Имя его самое высокое для меня» (18 февраля
1935 г.). «Я среди этих каменных гор и этого гордого молчания природы много думаю о
дедушке, который прошел через мою жизнь, показал диковинную птицу и ушел. А я
стою зачарованный, стою, боюсь дышать, чтоб не отпугнуть паву. Но она неудержима,
обнимает протянутые к ней руки и расправляет крылья, чтобы улететь. Я плачу» (5 мая
1935 г.)2.
Трагическими письмами из сибирской ссылки последнему «песенному собрату» С.
А. Клычкову (преимущественно его жене Горбачевой) и своей «духовной сестре» Н. Ф.
Христофоровой отмечен заключительный этап жизненного пути поэта — страдного,
мученического, исповедального.
В этих письмах поэт раскрывается во всей полноте своей высокой судьбы.
Действительно, если родной Олонецкий край (откуда взошла его яркая поэтическая
звезда) создал его вдохновенным певцом радости, красоты и божественных
откровений, то Сибирь (где она вместе с его жизнью закатилась) способствовала
исторжению из его души только одного голоса - голоса страдания и скорби.
В них запечатлены все подробности состояния Клюева, пребывающего на
протяжении трех лет в жутких условиях неволи и выживания, под постоянной угрозой
