— Братья мои! Вы меня вызвали свидетелем на съезд, где, словно угли в костре, собрались в одну кучу люди из разных мест. Я приехал, чтобы дать свое свидетельское показание должностным людям. Их тут собралось много, но не должность украшает человека, а человек украшает ее. Пусть правда восторжествует здесь при разборе дела. Как бы горька она ни была; но только правда может исцелить раны народа. А я, если хватит моего разумения, постараюсь открыть вам истину, какую чувствую всей душой. Даст ли это облегчение — не знаю. Ведь есть еще среди нас люди с нечестными сердцами, думающие только о вражде и насилии. Казахи говорят, что трудно выкопать иглой колодец. А я скажу: изгнать зло из человеческого сердца — еще труднее. Вот что я хотел напомнить прежде чем приступить к своим показаниям.
Так Абай сделал человеческую совесть границей, разделяющей мир надвое.
Неподвижно сидевшие бии хмуро молчали, но из толпы простых людей раздался гул одобрения.
— Сказал умные слова!
— Поднялся ввысь и дал людям понять, что он — Абай.
Закончив вступление, Абай перешел к рассказу о том, что так страстно хотели услышать люди, собравшиеся в Аркате. Уразбай и все его присные из Тобыкты как вздохнули, так и не могли выдохнуть до конца речи.
— Зачем спрашивать меня, напал ли весной Тобыкты на Кокен? Никто из присутствующих здесь не станет этого отрицать. Лучше разберемся — почему напал? Каким образом кокенцы довели вражду до кровавого побоища?
Абай оглядел присутствующих и начал говорить не только о весенних событиях, но и о далеком прошлом.
— Я — сын Тобыкты, но я буду говорить о вине тобыктинцев, об их произволе и насилии, об испорченности их нравов. Я не обвиняю простых людей Тобыкты, напротив — я хочу оправдать ни в чем не повинное большинство. Мои слова относятся к нечестному меньшинству рода, которое посылает мирных людей на разбой, заставляет чинить обиды и несправедливости. Я хочу оправдать мой род перед родом Кокена, хочу отделить честное большинство от злого, коварного, нечестного меньшинства. Кого же из тобыктинцев я имею право назвать насильниками, разбойниками, смутьянами и клеветниками? Наш народ говорит: «Если требует правда, не утаи и грехов отца своего». Так вот первым виновником раздора между Тобыкты и Кокеном я считаю своего отца Кунанбая! — сказал Абай, и ему показалось, что с этими словами он сбросил тяжелый груз, угнетавший его душу все эти дни, ему даже стало легче дышать. Но, услышав его слова, главари тобыктинцев вздрогнули от ужаса, в мертвой тишине раздались их негодующие возгласы:
— Астагпыралда![155]
— С ума сошел!
— Изменник!
Но Абай даже не оглянулся на своих сородичей и стал рассказывать о том, как в течение полувека Тобыкты во главе с Кунанбаем незаконно забирали земли у мирных уаков.
Урочища Жымба, Аркалык, Кушикбай, захваченные его отцом, Абай назвал «бесспорными землями уаков». Акжал, Торе-кудык, Кара-кудык, Обалы, Когалы, из-за которых началось побоище, всегда принадлежали кокенцам; Абай даже назвал, какие аулы владели ими и какие семьи там жили.
— Когда истинные хозяева захотели взять обратно свои незаконно отобранные земли, на них напали захватчики, избили, покалечили и их же обвинили в преступлении.
Абай говорил гневно, убедительно, словно вколачивая каждое слово в головы судей. Многие тобыктинцы не смели поднять на него глаза, а если кто и встречался с ним взглядом — спешил отвести его в сторону.
Рассказав все, что могло понадобиться биям и русским чиновникам из прошлого Тобыкты и Кокена, Абай перешел к весенним событиям, к уразбаевскому набегу.
— Это нападение было устроено кунанбаями наших дней. Они заставили плакать не только кокенские аулы.
В кровавой позорной битве пострадали как с одной, так и с другой стороны бедные табунщики, чабаны, пастухи. Это они горели в огне, раздутом Уразбаем…
Абай говорил страстно, горячо, задыхаясь от волнения. На побледневшем лице сверкали гневные глаза.
— Я приехал в Аркат с опозданием, заезжая по пути в аулы пострадавших. Я хотел узнать, что принесло народу это проклятое нападение, как там живут люди. Вчера до поздней ночи я выслушивал жалобы кокенцев и тобыктинцев, я видел их муки, их слезы. Из посланного Уразбаем отряда — тринадцать человек попали в плен к кокенцам. Они до сих пор не вернулись домой, томятся, закованные в цепях. Пятеро из них были табунщиками, шестеро — чабанами, двое— батрачили: один в доме Уразбая, другой у Азимбая. Семьи этих несчастных пошли по миру. — Абай назвал имя каждого пленника, имена их жен, детей, родителей и попросил переводчика Самалбека обязательно записать всех с указанием аула, где они бедствуют сейчас. — Сюда, на наш съезд, приехали кокенцы — Бостан, Кулжатай и Енсебай. Это были сильные, как верблюды, жигиты. Посмотрите на них сейчас. Один остался без руки, другой лишился всех зубов, у третьего сломаны ребра… Их покалечили в позорную ночь набега… Все трое — бедные люди, живущие своим трудом. Каждый из них работал, заботился о семье. Трое пострадавших жигитов были кормильцами двадцати четырех человек. Сердце сжимается, когда подумаешь о том, что малые дети и дряхлые старики, юные невесты и престарелые вдовы, которые кормились трудом эти молодцов, сейчас пропадают с голода!
Пострадали простые люди, бедняки, — гремел голос Абая, — но те, кто их натравил друг на друга, остались целы и невредимы. Ни один волосок не упал с головы Уразбая, Азимбая, Жиренше, волостного управителя Самена, Жанатая…
И Абай вновь и вновь называл имена жигитов, вернувшихся с побоища калеками и уродами, со страшными ранами на лице, с выбитыми зубами и глазами, охромевших, больных. Он давал свидетельские показания, но люди понимали, что они переросли в обвинительную речь, в иск, предъявляемый баям от имени бедняков.
Когда смысл абаевских слов дошел до волостного управителя Самена, он громко, во всеуслышание обратился к сидящим вокруг него:
— Что это Абай за никчемных людишек заступается? Вот уж правду говорят: «Похвали маляра, он себе и бороду покрасит…» Так и у Абая получается. Возомнил он о себе много! — Молодой бай замолчал, оскалив плотно сжатые зубы.
И в эту минуту из толпы раздался возбужденный голос Дармена:
— Ой, Абай-ага, как мало еще людей, понимающих высокий смысл вашей речи. Вы говорили: не будь сыном своего отца, а будь сыном человечества! Это не пустые слова, а правда, истинная вера ваша, добытая кровью сердца, сокровище ваше! О, как добра душа ваша, дорогой ага! Да буду я жертвой за вас!
В этих словах Дармена была и радость и гордость за Абая! Кулжатай, сидевший рядом, в восхищении подтолкнул его и сказал:
— Что такое Тобыкты! Во имя правды истинной Абай не пощадил даже предка своего, от родного отца отошел! Про таких, как он, и говорят: «Сын народа!» Впервые вижу такого человека. Пусть счастливым будет путь его!
Снова гул одобрения прокатился в толпе. И, переждав пока он затихнет, Абай продолжал:
— Я хочу спросить, так ли уж нуждались в земле, отобранной у Кокена, табунщики, чабаны, скотники, которым пришлось за нее драться? Может быть, им негде было пасти свою «бесчисленную» скотину, если бы они не отвоевали у кокенцев их пастбища? А может быть, этим беднякам негде поставить свои черные заплатанные юрты и лачуги? Может быть, сама горькая жизнь толкнула их на кровавую схватку? Нет, этим несчастным, обманутым людям не были нужны ни Жымба, ни Акжал, ни Кара-кудык. Их натравили друг на друга сытые нарушители спокойствия. Играя на темноте этих людей, льстиво называя жигитов «меткой пулей», «острой саблей», «смертельной пикой», Уразбай, Азимбай и их приспешники сумели собрать отряд из бедняков тобыктинцев и послать его для избиения таких же бедняков кокенцев. И вот сейчас это бессмысленное во всей своей жестокости побоище здесь склонны называть «спором». Нет, это не спор, а преступление, и виновники этого злодеяния должны быть примерно наказаны за то, что они заставили страдать стольких людей. Я требую для них особого приговора!
