Больше ничего не помню. Потерял сознание от боли…

Когда я очнулся, корзины покачивались в прибрежных камышах. Я был один. Рана на плече кровоточила.

Я с осторожностью раздвинул камыши. Река была пуста. Только алые полосы плыли по сияющему выпуклому плесу.

Мне показалось, что это кровь. Но это были лучи заката…

— Как же вам удалось выбраться из тех мест?

— Меня подобрали Огненные Муравьи.

— Те самые? Подозреваемые в каннибализме?

— Да. Наткнулись на меня в лесу, по которому я кружил. Мне рассказывали потом, что я кричал, плакал, кому-то грозил.

Несомненно, пропал бы, если бы не Огненные Муравьи. Джунгли Амазонки беспощадны ко всем слабым, одиноким, безоружным.

У Огненных Муравьев я пробыл до осени…

— А культ бога войны? — прервал Нэйла Шубин. — Сумели ли вы проникнуть в тайны этого культа?

— Нет. Я попросту не заметил его.

— Да что вы! Как так?

— Видите ли. Огненные Муравьи очень примитивны по своему развитию. Им бы ни в жизнь не додуматься до такого культа! Они почитают духов предков, вот и все. Я, конечно, не специалист. Может, что-то упустил. Во всяком случае, кочуя по лесу, они старательно обходят места, где ныряют челны, грохочут барабаны, гаснут и зажигаются колдовские огни.

— А! Кому-то выгодно отвадить людей от Аракары?

— Вы правы. Чем дольше я жил у Огненных Муравьев, тем больше убеждался в том, что бедняг оболгали, оклеветали — с помощью газет и радио, как это принято в нашем цивилизованном мире.

До утра мог бы рассказывать вам о длинном доме, в котором живет племя, об охоте на рыб с помощью лука и стрел, о «заминированных» участках, то есть полосах земли, усыпанных рыбьими костями и замаскированных сверху листьями.

При мне произошла стычка Огненных Муравьев с враждебным племенем Арайя, что значит «иглистый скат». Я с ужасом наблюдал массовое применение духовых ружей, страшных десятифутовых деревянных труб, из которых выдувают маленькие стрелы, смазанные ядом кураре.

Показать бы одну из этих труб в Шеффилде, на нашем заводе! Ведь она могла считаться прабабушкой современной артиллерии!

В конце августа я окреп настолько, что смог проститься с Огненными Муравьями. В Редонде, ближайшем поселке на реке, мне сказали, что Бразилия объявила войну Германии.

— Вы сообщили о «Летучем Голландце»?

— Сразу же! Едва лишь вернулся в Рио. И были приняты срочные меры. На Аракару полетели самолеты.

Было высказано предположение, что немцы строят аэродром на Аракаре. Подводная лодка могла служить для связи: возможно, доставляла особо важные строительные материалы.

А мне вспомнился Шеффилд. Его тоже можно назвать «капищем бога войны». Чего доброго, думал я, в джунглях Амазонки воздвигают завод, который будет выпускать какое-то секретное оружие. Не готовятся ли с помощью этого оружия предпринять завоевание Америки, сначала Южной, потом Северной?

Но летчики вернулись с Аракары ни с чем. Они пролетели над рекой километров полтораста, а внизу были только леса, однообразно волнистое зеленое пространство.

Олафсон, которому я рассказал об этом, честил почем зря подслеповатых бразильских летчиков. А я не мог их осуждать.

Пробродив целое лето в том районе, знаю, как непроницаем лиственный полог. Были там закоулки, где в самый яркий полдень царила ночь.

Говорят: странствовать по дну зеленого океана. Но это и есть океан. И дно его кишит всякой нечистью. От болотных змей харарака до «челна, который умеет нырять»…

Нэйл поднял голову.

В воспоминаниях своих ушел так далеко под сень бразильских пальм, что не сразу понял, где находится сейчас.

Под большим оранжевым абажуром сверкает туго накрахмаленная скатерть. На праздничном столе расставлены водка, бренди, закуска.

В углу оперся на этажерку моряк. Лицо его сосредоточенно и сурово, губы сжаты.

А перед Нэйлом, положив руку на стол, тихо сидит красавица в длинном вечернем платье. В ее серых, широко открытых глазах — удивление, сострадание, печаль.

— Боже мой! Я взволновал и расстроил вас! — с раскаянием сказал Нэйл. — И когда? В новогоднюю ночь! Это нехорошо с моей стороны. Переложить часть своих воспоминаний на чужие плечи! Недаром говорят, что бог проклял человека, дав ему память.

— Не согласен! — сказал Шубин. — Что касается меня, то я ничего не хочу забывать! Виктория вскинулась с места:

— Товарищи! Что же мы? Без пяти двенадцать! Нэйл начал придвигать стулья к столу, Шубин принялся разливать по рюмкам водку. Виктория отодвинула свою рюмку:

— Мне фруктовой. Я не пью, ты же знаешь!

— Э, нет! Пусть сегодня Гитлер пьет фруктовую! Часы начали бить. Шубин поднял налитую до краев рюмку:

— Ну, первый тост — за победу!

— О, йес, йес! — закивал головой Нэйл. — За побиеду!

Это русское слово он тоже выучил в Заполярье. Водку Нэйл выпил залпом, а не глоткам-и, как пьют в Западной Европе. Потом старательно крякнул — тоже на русский манер.

Виктория и Шубин засмеялись. Он был, оказывается, рубахой-парнем, этот бывший рабочий-оружейник из Шеффилда и друг индейского племени Огненных Муравьев!

За окном поднялись огни фейерверка, похожие на новогоднюю елку, увешанную разноцветными электрическими лампочками и осыпающимися нитями «серебряного дождя».

Шубин подумал, что, наверно, у Гитлера трясутся руки, когда он наливает себе фруктовой или минеральной воды за новогодним столом. Что-нибудь покрепче пить сегодня ему не стоит, да и вообще он, говорят, не берет в рот хмельного: хочет прожить до ста лет!

— Пусть Гитлер сдохнет в этом году! — торжественно провозгласил Шубин.

Охотно выпили и за это.

Третий бокал — традиционный: за тех, кто в море!

Потом Нэйл предложил тост за своих гостеприимных русских хозяев. Шубин в ответ хотел выпить за здоровье Нэйла, но тот поднял руку:

— Хочу предложить тост не совсем обычный. В новогоднюю ночь я привык вспоминать о кораблях, на которых плавал. Были среди них и танкеры, и лайнеры, и транспорты, и вспомогательные судна, и даже такой колесный торопыга, как «Камоэнс». И я думаю о них с благодарностью и любовью. Какое-то время они были моим домом… Говорил ли я, что Олафсон разделял корабли на добрых и злых? Так вот, предлагаю сегодня выпить за добрые корабли! За то, чтобы на пути им никогда не встретился «Летучий Голландец»!

Моряки, серьезно кивнув друг другу, выпили.

Настала очередь Шубина рассказать о «Летучем Голландце».

Англичанин только поднимал брови да издавал короткие восклицания.

Каков, однако, размах у этого «Летучего»! Наверно, нет уголка на земном шаре, где бы не побывал он — не то подводный связной, не то маклер, который помогает военным монополистам, торговцам оружия, совершать их тайные сделки.

Шубин сердито оглянулся на часы, когда они коротко пробили за спиной.

Нэйл встал:

— Через полчаса мой поезд. Мне пора! Гостя проводили до лестницы.

— Пишите же!

— И вы пишите!

— Непременно встретимся после победы!

Виктория всем телом прижалась к Шубину. Пальцы ее, чуть касаясь, быстро пробежали по его лбу. Нахмурился! Мальчик ее стал опять задумчивым и грустным.

Почему?

Чтобы отвлечь его, она пустила в ход все средства, какими располагают в таких случаях женщины. Сегодня Виктория была особенно нежна, как-то необычно, тревожно ласкова с Шубиным. Но, проснувшись среди ночи, она увидела рядом рдеющий огонек папиросы.

— Что, милый? Опять он? «Ауфвидерзеен»?

— Нет. Ты спи! Я просто думаю о жизни, о нас с тобой…

Окна зашторены. В комнате тишина, мрак. Только часы повторяют одно и то же, спрашивают осторожно:

«Кто ты? Что ты?» Или она где-то читала об этом?..

— Слушай, — негромкий голос Шубина. — Я все думаю о слове, которого не знал Олафсон. Может, это не одно слово, а три: «Ю энд ай»? Помнишь? Нэйл крикнул в лагере. Очень сильные слова, верно? Если бы штурманы всех морей, капитаны, лоцманы, судовые механики, матросы сказали друг другу «Ю энд ай», что тогда случилось бы с «Летучим»? Камнем бы упал на дно!