Кленов тяжело вздохнул:

— Я не понимаю, почтенный Михаил Иванович, какое это все имеет отношение к физике или черномазой шаманше?

Баков загадочно усмехнулся:

— Как знать! Вот, например, мертвый стоячий лес, который я сфотографировал среди поваленной тайги. Не кажется ли вам, что взрыв произошел не на земле, а в верстах в пяти над нею? Взрывная волна ударила во все стороны. И там, где фронт ее был перпендикулярен деревьям, они не были повалены, потеряв лишь верхушки и сучья. Но всюду, где удар пришелся под углом, деревья были повалены, а на возвышениях — даже на сотню верст. Видите? — И Баков показал на возвышенность, по склону которой лежали стволы деревьев.

— Что же из этого следует? — недоумевал Кленов.

— То, что метеорит никогда не падал в тайгу, — отрезал Баков.

Они могли ехать рядом лишь по краю болота, где тайга расступается. Болото кончилось, и деревья сомкнулись. Баков, ударяя своего рогатого конька пятками, погнал его вперед за оленем Лючеткана.

В стойбище со странным названием «Таимба» русских приняли радушно. Они остановились в чуме старика Хурхангыря, старейшего в роде.

Михаил Иванович всячески допытывался, из какого рода живущая в стойбище шаманша. Но удалось ему установить только то, что до появления ее в роде Хурхангырь о ней никто ничего не знал. Возможно, что языка и памяти она лишилась во время катастрофы, по-видимому окончательно так и не оправившись.

Лючеткан сказал русским, что у шаманши есть свои странные обряды. И он шепнул, что покажет баё камлание. Оказывается, она шаманила ранним утром, когда восходит утренняя звезда.

Лючеткан разбудил Бакова и Кленова до рассвета. Они встали и вышли из чума.

Глядя на рассыпанные в небе звезды, Баков сказал Кленову:

— Джордано Бруно сожгли на Площади Цветов в Риме за то, что он предположил существование жизни и разумных существ, кроме Земли, на многих мирах.

— В наше время вас не сожгут на костре, но я не советовал бы вам, Михаил Иванович, выступать с подобными утверждениями.

Баков усмехнулся.

В тайге нет опушек или полян, в тайге есть только болота. Конический чум шаманши стоял у самой топи. Сплошная стена лиственниц отступала, и были видны низкие звезды.

Лючеткан сказал:

— Здесь стоять надо, баё.

Ученые видели, как из чума вышла высокая фигура, а следом за ней три старушки-тунгуски, казавшиеся совсем маленькими по сравнению с шаманшей. Процессия гуськом двинулась по топкому болоту.

— Бери шесты, баё. Провалишься — держать будут. Стороной пойдем, если смотреть хочешь.

Словно канатоходцы, с шестами наперевес шли двое ученых по живому, вздыхающему под ногами болоту, а кочки справа и слева шевелились, будто готовые прыгнуть. Даже кусты и молодые деревья раскачивались, цеплялись за шесты и, казалось, старались заслонить путь.

Ученые повернули за поросль молодняка и остановились. Над черной уступчатой линией леса, окруженная маленьким ореолом, сияла красная звезда.

Шаманша и ее спутницы стояли посреди болота с поднятыми руками. Потом скрывшиеся в кустарнике наблюдатели услышали низкую длинную ноту, и, словно в ответ ей, прозвучало далекое лесное эхо, повторившее ноту на какой-то многооктавной высоте. Потом эхо, звуча уже громче, продолжило странную, неземную мелодию. Баков понял, что это пела Таимба.

Так начался этот непередаваемый дуэт голоса с лесным эхом, причем часто они звучали одновременно, сливаясь в непонятной гармонии.

Песня кончилась. Ни Баков, ни Кленов не могли двинуться.

— Не кажется ли вам, что это доисторическая песнь? Не верна ли моя гипотеза о доледниковых людях? — испытующе спросил Баков.

Кленов возмущенно пожал плечами.

Днем ученые сидели в чуме шаманши. Их привел туда Илья Иванович Хурхангырь, сморщенный старик без единого волоска на лице. Даже ресницы и брови не росли у этого лесного жителя.

На шаманше была сильно поношенная парка, украшенная цветными тряпочками и ленточками. Глаза ее были скрыты надвинутой на лоб меховой шапкой, а нос и рот закутаны драной шалью, словно от мороза.

Гости сидели в темном чуме на полу, на вонючих шкурах.

— Зачем пришел? Больной? — спросила шаманша низким бархатным голосом.

И обоим ученым сразу вспомнилась утренняя песнь на болоте.

— Вы верите только экспериментам? — прошептал Кленову Баков. — Наблюдайте, я проведу сейчас необыкновенный эксперимент, — и он обратился к шаманше: — Слушай, баё шаманша. Ты слышала про Москву? Есть такое стойбище. Много каменных чумов. Мы там построили большой шитик. Этот шитик летать может. Лучше птиц. До самых звезд летать может. — И Баков показал рукой вверх. — Я вернусь в Москву, а потом полечу в этом шитике на небо. На утреннюю звезду полечу, которой ты песни поешь.

Шаманша наклонилась к Бакову, кажется понимала его.

— Полечу на шитике на небо, — горячо продолжал Баков. — Хочешь, Таимба, возьму тебя с собой на утреннюю звезду?

Шаманша смотрела на Бакова совсем синими испуганными глазами.

В чуме стояла мертвая тишина. Кленов потерял дар слова от возмущения. Но Баков не оглядывался на него. Он старался разгадать черты скрытого шалью лица.

И вдруг шаманша стала медленно оседать, потом скорчилась и упала на шкуру. Вцепившись в нее зубами, она принялась кататься по земле. Из ее горла вырывались клокочущие звуки — не то рыдания, не то непонятные, неведомые слова.

— Ай, баё, баё! — закричал тонким голосом старик Хурхангырь. — Что наделал, баё! Нехорошо делал, баё. Очень нехорошо… Иди, скорей иди, баё, отсюда. Священная звезда, а ты говорил плохо…

— Разве можно задевать их верования, профессор! Что вы наделали! — сокрушался Кленов.

Ученые поспешно вышли из чума. С непривычной быстротой бросился Лючеткан за оленями.

Трудно найти более миролюбивых людей, чем тунгусские лесные охотники, но Баков теперь их не узнавал. Ученые уезжали из стойбища, провожаемые угрюмыми, враждебными взглядами.

— Я не могу понять, как вы с вашим большим и добрым сердцем могли так жестоко поступить, — едва сдерживая себя, говорил Кленов.

— Батенька мой! Мы на пороге великого открытия! Если бы мне понадобилось не только напугать старуху, но и самому умереть от разрыва сердца, я бы все равно пошел на это.

Баков всегда был таков.

В Петербурге его недолюбливали за то, что он не скрывал своих симпатий и антипатий, что называется — рубил с плеча, и во взглядах и суждениях своих был невоздержан.

— Вам нужно беречь свое больное сердце для действительно крупных научных открытий, которые ждут вас не в тайге, а в лаборатории Холмстеда! — возвысил голос Кленов.

— Дорогой мой, надо видеть связь между высказыванием Энгельса, характером взрыва в тайге и реакцией Таимбы! — сказал Баков.

Кленов не ответил. Он мысленно проклинал охранку, которая довела крупного ученого до теперешнего состояния.

Погода испортилась. Резко похолодало. Выпал снег.

За весь путь до Подкаменной Тунгуски ученые не сказали ни слова.

Шитик Бакова ждал его. Он решил отпустить тунгуса с оленями и продолжать путь по реке.

Лючеткан распрощался с русскими и уехал в свое стойбище.

— Садитесь на весла, — предложил профессор Кленову. — Это должно вас успокоить.

Не говоря ни слова, они сели в шитик и молчали до того самого момента, когда, почти достигнув противоположного берега, услышали за спиной один за другим два выстрела.

Оглянувшись, они заметили на берегу подпрыгивающую фигуру тунгуса, размахивающего двустволкой. Рядом с ним виднелся сохатый.

Ни минуты не колеблясь, повинуясь общему молчаливому решению, Баков и Кленов развернули шитик и стали грести обратно к берегу, где ждал тунгус.

Шитик с разбегу почти наполовину выскочил на камни.

— Баё, баё! — закричал тунгус. — Скорее, баё! Времени бирда хок. Совсем нету. Шаманша помирает. Велела тебя привести. Что-то говорить хочет.