- Глупо! Леком дикстрин дает сорок процентов на капитал. Понимаете?

- А что вам скажет Горький, когда вы фабрику построете и начнете рабочих эксплуатировать? - спросил однажды Серов.

- Позвольте, я не капиталист, у меня деньги трудовые. Я пою. Это мои деньги.

- Они не посмотрят, - сказал я. - Придешь на фабрику, а там бунт. Что тогда?

- Я же сначала сделаю небольшую фабрику. Почему же бунт? Я же буду платить. И потом я сам управлять не буду. Возьму Василия Макарова. Крахмал ведь необходим. Рубашки же все крахмалят в городах. Ведь это сколько же нужно крахмалу!… В сущности, что я вам объясняю? Ведь вы же в этом ничего не понимаете.

- Это верно, - сказал Серов.

И почти все время, пока Шаляпин гостил у меня, у него в голове сидел «леком дикстрин».

Кончилась эта затея вдруг.

Однажды, в прекрасный июльский день, на широком озере Вашутина, когда мы ловили на удочки больших щук и у костра ели уху из котелка, Василий Княжев сказал:

- Эх, Федор Иванович, когда вы фабрику-то построете, веселье это самое у вас пройдет. Вот как вас обделают, за милую душу. До нитки разденут. Плутни много.

И странно, этот простой совет рыболова и бродяги так подействовал на Шаляпина, что с тех пор он больше не говорил о фабрике и забыл о «леком дикстрине».

На охоте

К вечеру мы пришли к краю озера, где были болота, - Герасим сказал, что здесь будет перелет уток.

Место поросло кустами ивняка, осокой. Небольшие плесы.

Герасим шепнул мне:

- Шаляпина надо подале поставить. Горяч больно, не подстрелил бы. Не приведи бог. Я с ним нипочем на охоту не пойду. Очинно опасно.

Вечерело. Потухла дальняя заря. Вдали с озера показалась стая уток. Летели высоко, в стороне от нас.

Вдруг раздались выстрелы: один, другой…

- Ишь что делает, - сказал стоявший рядом со мной Герасим. - Где же они от него летят! Более двухсот шагов, а он лупит! Горяч.

Утки стаями летели от озера через болото над нами, но все вне выстрелов.

А Шаляпин беспрерывно стрелял - по всему болоту расстилался синий дым.

В быстром полете показались чирки.

- Берегись! - крикнул вдруг Герасим.

Я выстрелил вдогонку чиркам. Выстрелил и Герасим. Видно было, как чирок упал.

Низко над нами пролетели кряковые утки. Герасим выстрелил дублетом и утка упала. Был самый перелет.

Пальба шла, как на войне…

Когда стемнело, Герасим, вставив в рот пальцы, громко свистнул.

Мы собрались.

- Ну, ружьецо ваше, - сказал мне Шаляпин, - ни к черту не годится.

- То есть как же это? Это ружье Берде. Лучше нет.

- Им же стрелять надо только в упор. Погодите, вот когда я здесь построюсь, вы увидите, какое у меня ружьецо будет.

- Дайте-ка я понесу Федору Иванычу ружье, - лукаво сказал Герасим. И взяв ружье у Шаляпина, его разрядил. - Горяч очень!

Убитых кряковых уток и чирка мы на берегу озера распотрошили, посыпали внутрь соли, перцу и зарыли неглубоко в песок.

Василий Княжев и Герасим нарубили сушняка по соседству в мелколесье и развели на этом месте большой костер. Была тихая светлая ночь. Дым и искры от костра неслись ввысь.

- А неплохо ты живешь, Константин, я бы всю жизнь так жил.

- Да, Константин понимает, - сказал Серов.

Разгребая колом костер, Герасим вытащил уток и на салфетке снял с них перья, которые отвалились сами собой. Из фляжки налили по стакану коньяку. Герасим сказал:

- Федор Иванович, попробуйте жаркое наше охотницкое.

И протянул ему за лапу чирка. Шаляпин, выпив коньяк, стал есть чирка.

- Замечательно!

- Чирок - первая утка, - сказал Герасим. - Скусна-а!…

В котелке сварился чай. Ели просфоры ростовские. А Василий Княжев расставлял донные удочки, насаживая на крючки мелкую рыбешку. Короткие удилища он вставлял в песок и далеко закидывал лески с наживкой. Сверху удилища на леске висели бубенчики.

- Надо расставлять палатку, - сказал я.

- Слышишь, звонит? - вскинулся Шаляпин и побежал к берегу.

- Подсачок! - закричал он с реки.

Большая рыба кружила у берега. Василий подхватил ее подсачком и выкинул на берег.

- Шелеспер.

- Ну и рыбина, это что же такое. Спасибо, Константин. Я даже никогда не слыхал, чтобы ночью ловили рыбу.

* * *

Шаляпину нравилось жить в деревне, нравились деревенские утехи - рыбная ловля и охота. Но только, надо правду сказать, рыболов Василий Княжев не очень долюбливал ловить с ним рыбу.

- Упустит рыбину, а я виноват. Вот ругается - прямо деться некуда!

И деревенский охотник Герасим Дементьич тоже отлынивал ходить с ним на охоту. Говорил:

- Что я?… Собака Феб, и та уходит от его с охоты. Гонит ее на каждую лужу: «Ищи!» А у собаки-то чутье, она ведь чует, что ничего нет, и не ищет. Ну и собака, значит, виновата. Я говорю: «Федор Иванович, ведь видать, что она не прихватывает - нету на этой луже ничего. Кабы было, она сама прихватывать зачнет. Видать ведь». - «Нет, - говорит, - здесь обязательно в кустах утки должны сидеть». Попали раз на уток-то, ну Феб и выгоняет. Так чисто войну открыл. Мы с Иваном Васильевичем на землю легли. А он прямо в осоку сам за утками бросился. Чуть не утоп. Раненую утку ловил. А та ныряет. Кричит: «Держи ее». Ведь это что - горяч больно.

Герасим лукаво посмотрел на меня и продолжал:

- А незадача - бранится… Ишь мы с тобой прошли однова - Никольское, Мелоча и Порубь - восемь верст прошли, и - ничего, ты не сердишься. Закусить сели, выпили, это самое, коньячку, а с Шаляпиным трудно. Подошли с ним у Никольского - всего полторы версты, говорю - завернем, здесь ямка есть болотная в низинке - чирки бывают. Обошли - нет ничего. Он говорит: «Ты что меня гоняешь, так-то, зря? Где чирки? Что ж говорил? Зря нечего ходить». Идет и сердится. Устали, сели закусить. Он, значит, колбасу ест, ножом режет, из фляжки зеленой пьет. Мне ничего не подносит - сердится: «Попусту водишь!» А ведь птицу за ногу не привяжешь. Птица летуча. Сейчас нет, а глядишь, к вечеру и прилетела…

Впрочем, Герасим любил Шаляпина. Однажды он мне рассказывал:

- Помните, когда на Новенькую ехали, ко мне в Буково заехали, у нас там на горке омшайники большие. Шаляпин спрашивает: «Что за дома - окошек нет?» Говорю: «Омшайники в стороне стоят, туда прячем одежу и зерно - овес и рожь, горох, гречу. Оттого в стороне держим - на пожарный случай, деревня сгореть может, а одежина и хлеб - останется». - «Покажи, - говорит, - пойдем в омшайник». Ну, пошли, отпер я ему дверь, понравился омшайник Федору Ивановичу. «Хорош, - говорит, - омшайник, высокий, мне здесь поспать охота». Ну, снял я ему тулуп, положил на пол, подушку принес. «Вот, - говорит, - тебе папиросы и спички, не бойся, я курить не буду». Так чего! До другого дня спал. В полдень вышел. «Хорошо, - говорит, - спать в омшайнике. Мух нет и лесом пахнет». Потом на Новенькую мельницу, кады к Никон Осиповичу ехали, так говорил мне на лес показывал: «Я вот этот лес куплю себе и построю дом, буду жить. Хорошо тут у вас. Хлебом пахнет. Я ведь сам мужик. Вот рожь когда вижу глаз отвести не могу. Нравится. Есть сейчас же мне хочется»… Ну, значит проезжая село Пречистое, в лавочку заехали. А в лавочке что: баранки, орехи, мятные пряники, колбаса. Он и говорит Семену, лавочнику: «Раздобудь мне рюмочку водки». Тот: «С удовольствием. У меня есть своя» Вот он выпил, меня угостил. Таранью закусывали и колбасой копченой. Так заметьте: он все баранки, что в лавке были, съел, и колбасу копченую. Вот здоров! Чисто богатырь какой. «Герасим, - говорит, - скажу тебе по правде я делом занят совсем другим, но как деньги хорошие наживу, вот так жить буду, как сейчас. Здесь жить буду, у вас. Как вы живете». «Ну, - говорю, - Федор Иванович, крестьянская-то жизнь нелегка. С капиталом можно». А видать ведь, Кистинтин Ликсеич, что душа у него русская. Вот с Никоном Осипычем - мельником - как выпили они и «Лучину» пели. Я слушал не утерпеть - слеза прошибает… А гляжу - и он сам поет и плачет…