Римма усиленно занялась внешностью, много бегала по магазинам, стояла в очередях. Тряпок в стране не было, а ей хотелось одеться. Очень ей хотелось одеться… И, если ей не удавалось купить задуманное, так злилась, будто свет клином на этих сапогах сошёлся или на этой кофточке… Родители ей посылали деньги по-прежнему, ничего не зная о ребёнке. Как-то услышав за стеной плач, Зинаида ждала, когда затихнет: «Заснула она там, что ли?» Ребёнок плакал отчаянно. Пришлось отворить дверь. Стоя у зеркала, Римма подгибала на себе юбку, так и эдак крутя её вокруг бёдер. Лицо её в зеркале было, точно у куклы: симпатичное, но холодное.

– Ты чё, сдурела?

Римма повернулась к дверям, узенькая ухмылочка скользнула на губах.

– Пусть поорёт…

Зинаида побежала мыть руки, так как протирала в комнате от пыли. Вернувшись, застала полную тишину. Римма держала на коленях успокоившегося ребёнка, в пальцах на отлёте дымилась сигарета. Заговорила доверительно:

– Знаешь, Зина, мне тошно. Тошно, что он есть. Орёт, пищит, кормить его надо, убирать за ним… Не хотела я его, – Римма затянулась. – Уехать мне охота! Уехать!

– Что вы в голос с поэтом твердите: уехать, уехать!

– Мне же деньги нужны! – ответила возмущённо квартирантка. – Не собираюсь жить всю жизнь на жалкие гроши! На севере больше платят, на востоке…

Зинаида знала, почему они оба хотят уехать (уж он-то точно не из-за денег). Основная причина в том, что им не нравится жить так, как они живут: неустроенно, временно… А потому, представив Римку или Смакотина уехавшими, невозможно было вообразить, что где-то им будет лучше, надёжней и счастливей. Вот Зинаида была просто счастлива: ей подвернулась халтура напротив дома, – в пельменной. Пельменная считалась дорогой и самой лучшей в городе, потому что пельмени, которыми кормили там, делали вручную тут же на кухне. Словом, стала она пельменщицей… Пальцы болели, но вскоре приноровилась делать крошечные пельмени, составлять их рядами на широком деревянном листе (поварихи прибегали, хватали по листу и уносились к котлам). И всегда было мало, мало… Народ терпеливо ожидал не только возле двери на улице, но и вверх по лестнице до самого небольшого зальчика со столами, на которых стояли приборы с горчицей, уксусом и перцем; масло и сметану выдавали за деньги на раздатке. Это была нелёгкая работа, но зато сытная. Каждая пельменщица могла и себе налепить пельменей, унести домой миску варёных (ей нести близко, через дорогу). Римка любила пельмени. Восьмого марта у Зинаиды был выходной, собиралась отоспаться, тем более, что и других работ в этот женский день у неё не было. В НИИ был выходной, а в кафе её не поставили обслуживать вечеринку, сначала обиделась, а потом решила: ну, и хорошо… Дома Римка сидела без дела, и они обе надеялись на приход Смакотина: кто-то же должен был их поздравить с праздником весны! Решила Зинаида на всякий случай накраситься. Она редко пользовалась косметикой. Подведя глаза и брови, показалась себе старше и ещё некрасивей. Другое дело – Римма. От косметики она хорошела.

– У вас все дома? – в подвальчик вместе с весенним, недавно потеплевшим воздухом ворвалась большая, душистая с горьким хмельным запахом охапка мимоз.

Цветы им обеим никто давно не дарил. Тем более, так много. Георгий Иванович получил гонорар за стихи и решил его просадить на цветы, вино и апельсины (полный портфель). В этот вечер Зинаида старалась накормить поэта особенно хорошо, а напиться хорошо он и сам сумел. Он читал длинное непонятное стихотворение, в котором действовали фавны, пастушки, а также древнегреческие боги и богини (Смакотин преподавал в университете древнегреческую мифологию). Он читал, выпевая строки, иногда останавливаясь и поясняя заложенную в стихах философию. Обе женщины слушали. Зинаида отстранённо, удивляясь и оценивая. А Римма, захмелев, сидела с приоткрытым умело накрашенным ртом, будто желая им поймать наиболее подходящую рифму.

… … … … … … … … … … … … … … …

Половину точно не смогла уловить и понять Зинаида. О Римке и говорить нечего. Стихотворение было очень длинным, и другие его строфы были ещё более неясными. После прочтения Георгий Иванович стал ругать советскую власть, «железный занавес» и полнейшую невозможность опубликовать именно эти стихи. Те, что напечатали, были о другом. Васю уложили спать, Вовке наказали стеречь маленького у коляски и не объедаться апельсинами, а они скоро вернутся. Зинаида и Римма пошли провожать гостя.

На улице таяло. В водосточных трубах грохотали свалившиеся с крыш сосульки. Воздух был полон пьяным мутным круженьем. Под ногами скользил лёд. Они шли, сцепившись, то и дело кто-нибудь из троих поскальзывался и чуть не падал. На трамвайной остановке Георгий Иванович расцеловал их и оставил счастливых, машущих ему вслед. Тут же, как трамвай со Смакотиным уехал и вместе с ним, казалось, уехало их счастье, Римма ловко отделилась от Зинаиды и, сверкая лаковыми сапогами, побежала домой. Зина поняла: Римма стесняется одежды, в которую одета её квартирная хозяйка. «Пусть бедно, лишь бы чисто», – пробормотала Зинаида слова своей матери, глядя вдогонку удалявшейся Римке, чувствуя себя униженной, некрасивой. Дома, глянув в зеркало, поняла окончательно, до чего ей не идут подкрашенные глаза и начернённые брови. Умывшись под тёплым потоком воды, поплакала, сама не зная над чем. Приблизив чистое лицо к мимозам, она подумала: «Горько, очень горько жить, но одновременно – сладко».

Смакотин и после этого вечера приходил к ним в гости, приносил газеты со своими напечатанными стихами, но опять не теми, где про богиню Геру и про странности пастуха-евнуха, а те, в которых было про «зарю над городом любимым, когда затихнет шумный день, когда уснут в ночи машины…» В общем, воспевал он современный город, и за это воспевание ему даже немного платили. На гонорар он опять купил вина («У вас все дома?» «Не-ет!») Зинаиде не хотелось ждать от Георгия Ивановича любви. Но её охватила к нему жалость, которая становилась с каждым его приходом сильней, даже прямо сделалась неутолимой. Зинаида стала замечать подробности мужского облика этого человека. У него было довольно интересное горбоносое лицо, белозубый рот, плечи борца, но при этом он был осторожным, не грубым он был, возможно, ласковым. Во всяком случае, Зинаида могла вдруг среди дня предположить такое, и её ноги, ещё очень крепкие, делались на какие-то секунды ватными.

Видимо, весна шутила и смеялась, преувеличивая и приукрашивая чувства. Зинаида стала ждать Смакотина каждый вечер. Он приходил и разыгрывал перед ней всё тот же спектакль, который заканчивался храпом на тахте. Он говорил о том, что ему тяжело жить в стране, где не печатают его стихи, ведь он поэт. На это Зинаида ему однажды возьми да скажи, чего он, кстати, от неё не ожидал, что – неправда, стихи его печатают, целую книжку выпустили (подарил ей). Но Смакотин, удивившись оценкам «простой официанточки», стал объяснять, что стихи эти не такие, которые бы ему хотелось видеть напечатанными. Он пишет такие стихи, особые, они, наверное, не совсем понятны «простым людям». Но зато очень ценятся на Западе, то есть где-то в Америке, в Англии… Вот где его стихи непонятные про пастухов-евнухов, про гермафродитов и «весёлых девушек с острова Лесбос» будут в почёте и в фаворе… И тут Зинаида опять возьми да скажи ему, мол, Георгий Иваныч, «Я помню чудное мгновенье…» или «Белая берёза под моим окном…» или, знаете, вот купила книжечку, поэт Рубцов: