Девушка со слезами на глазах отдала несколько франков.
— А еще военный! — прошептала она.
Бенуа медленно поднимался вверх по бульвару Монмартр.
Через каждые несколько шагов встречались кафе с расположившимися на улице оркестрами. Оркестры соперничали друг с другом, стараясь заглушить своих соседей.
Люди танцевали на мостовой, почти остановив движение. Они танцевали под все, что им играли. Ближе к центру преобладали негритянские фокстроты, стонущие, безмотивные, звукоподражающие, немного дальше звучали французские фокстроты или переделанные под них классические вещи. В одном месте лихо фокстротировали под третий этюд Шопена. В переулках, где танцующие совсем остановили уличное движение, где над их головами развевались веревки с нанизанными на них бумажными флажками, люди танцевали по преимуществу вальсы или старинные народные танцы.
Бенуа со щемящим сердцем смотрел на этих людей. Он был по-настоящему одинок, так, как мог быть одинок в мире только человек, знающий тайну добра и зла. Бенуа знал тайну будущего. Он один знал, что станется с этими беспечными людьми. Сколько страха, горя, страданий и ужаса ждет их!..
Может быть, оттого, что Бенуа все время думал о безвозвратно сгорающем воздухе, ему было действительно трудно дышать. Вернулась старая одышка.
Люди часто останавливали его, заговаривали с ним, тащили танцевать, шутили. Там и тут произносилось модное словечко, пущенное вечерними газетами: «Аренида». Бенуа каждый раз вздрагивал.
Проходя мимо одного пустующего кафе, Бенуа заметил, как два гарсона, забравшись на лестницу, натягивали полотняную вывеску, наскоро сделанную, вероятно, из скатертей. На ней огненно-оранжевыми буквами было написано:
«КАФЕ АРЕНИДА».
Бенуа, словно прикованный, остановился. Невольно опустился на стул. Перед ним появилась тарелочка с бокалом и соломинкой. Бенуа грустно посмотрел на окружающих. Ведь он знал, что ожидает их всех…
Вывеска сделала свое дело. Прохожие, увидев ее, смеялись и оставались здесь. Скоро откуда-то явился оркестр. Начались танцы. кто-то распевал странную песенку, где очень часто упоминались слова «Аренида» и «пожар».
«Какой ужас, — подумал Бенуа, — быть в положении человека, который знает будущее! Отравлены все секунды…» Бенуа проклинал мир. Он жалел людей и в то же время ненавидел их… и завидовал им. Наверное, точно так же должен был чувствовать себя Мефистофель.
Боже! Неужели он, Бенуа, храбрый солдат и неплохой малый, который только в детстве читал Гёте, должен оказаться в мире хоть на несколько часов Мефистофелем!
Бенуа охватил голову руками.
Нет, он не демон! Бес бессмертен, а Бенуа ждет то же, что и всех людей, всех этих веселых плясунов и певцов. Он так же, как и они, будет хватать воздух руками, корчиться и в жутких судорогах задыхаться.
Бенуа никогда не боялся смерти. Но думать обо всем этом было страшно. С отвращением представлял он себе этих людей задыхающимися, ползающими по мостовой…
На столик Бенуа вскочила очаровательная женщина. Он видел ее точеные ноги в прозрачных чулках и крошечных туфельках. Он поднял усталые глаза и узнал Жанну Дюкло.
Оркестр смолк. Жанна Дюкло, любимая артистка народа, запела «Марсельезу». Толпа, запрудившая улицу, запела вместе с ней. И вместе с людьми, отражая звуки, запели стены старых домов, не раз певшие вместе с баррикадами песню великой разрушающей и созидающей толпы.
У ног артистки сидел старый француз с седыми усами. Он сжал голову руками и единственный во всем Париже думал о том, что эта песня никогда уже больше не прозвучит на Земле.
Глава IX
ОДИН ЗА ВСЕХ ИЛИ ПРОТИВ ВСЕХ
Василий Климентьевич прошел суровую школу революции и гражданской войны, наложившую на него печать. Министра считали железным человеком из-за непроницаемости лица, из-за его умения владеть собой, несгибаемой воли, сдержанности, методичности в работе и разговоре. Между тем ничто человеческое ему не было чуждо. Редко кто знал, например, каким он был неистовым рыболовом. С такими же, как он, любителями рыбалок на берегу или на льду у проруби он мог до хрипоты беседовать, а то и спорить о сравнительных достоинствах того или иного способа рыбной ловли. При этом исчезала его известная всем манера говорить, последовательно отвечая на вопросы. Споря с рыбаками, он и перебивал их и даже мог обругать, если уж очень его задевали. Возвращался с рыбалки он усталый, не спавший, но всегда посвежевший.
В юности и в зрелые годы Василий Климентьевич отличался крепким сном. Но с годами пришла бессонница. С четырех часов утра он уже не мог спать. Сначала он мучился, ворочался с боку на бок, ходил, курил, читал, снова ложился и, конечно, без толку. Потом он решил использовать бессонницу. Кроме рыболовства, у Василия Климентьевича была еще одна тайная всепоглощающая страсть. Уже много лет в секрете даже от самых близких людей он трудился над одной проблемой, узнав о которой, искренне удивились бы и математики и астрономы. Прежде Василию Климентьевичу не хватало для этих занятий времени. Но теперь он нашел эти часы.
Просыпался он всегда без всяких будильников ровно в четыре часа утра. По—стариковски кряхтя, пересиливая нежелание, он заставлял себя идти в ванную комнату и, бросив в таз с водой кристаллики льда, обливаться холодной, покалывающей влагой. Потом чувствуя, как уходит расслабленность, он растирал кожу сначала полотенцем, а потом суконной рукавицей, пока недавнее кряхтение не превращалось в покрякивание. Быстро одевшись, Василий Климентьевич несколько тяжеловатой походкой направлялся в кабинет.
Полтора часа, с половины пятого до шести, принадлежали только ему, и даже в этот необычный день Василий Климентьевич не изменил себе. Подышав у открытого окна свежим воздухом, он по привычке сел за письменный стол. В обычные дни он продолжил бы свою работу «О трех телах».
Каждое материальное тело притягивает другое с силой, прямо пропорциональной их массам и обратно пропорциональной квадрату расстояния. Простой, понятный, убедительный закон. А если три тела взаимно притягивают друг друга? Каковы действующие на них силы? Неужели это не так же просто? Оказывается, уже два столетия виднейшие математики и астрономы бьются над решением этой «простой», но, увы, до сих пор неразрешенной задачи. Решить ее в общем виде обычными математическими средствами до сих пор ученые не смогли. Но Василий Климентьевич считал, что найти такое решение можно, и трудился над этим с энтузиазмом Фарадея, настойчивостью Эдисона и виртуозностью Эйлера. Василий Климентьевич много сделал. Он нашел серию частных решений, открыл обобщающий математический метод, доказал попутно две новые теоремы, но полного решения задачи пока не нашел.
Василий Климентьевич не был профессиональным ученым, но науку он любил и, повседневно сталкиваясь с учеными, умел направлять их работу. В то же время он всерьез относился и к той небольшой научной работе, которую вел сам. Поэтому она ни в какой степени не напоминала любительскую и смело могла претендовать на значение диссертационной. Кстати, это была та затаенная честолюбивая мечта, в которой ни за что не сознался бы этот упрямый и решительный человек.
Василий Климентьевич просидел, склонившись над столом, до без четверти шесть. В первый раз за много лет он не развернул своих рукописей, не взял в руки карандаша. Лоб его часто морщился. У губ ложились угрюмые складки. Мысль неуклонно возвращалась к одному и тому же, и страшные картины всплывали в его мозгу. И вот человек, которого считали железным, содрогнулся. Он подумал о детях. Слабости своей к детям он никогда не скрывал. Он любил после работы посидеть в саду у кремлевских стен, полюбоваться на резвящихся ребят и думать о чем-то своем, далеком, несбывшемся… О маленькой женщине в кожаной тужурке, которая могла бы принести ему обещанного сына и которую он послал в разведку… И он, былой комиссар, мог бы смотреть теперь на своих внучат. Все галдящие ребятишки, вся эта шумная и милая мелюзга казалась Василию Климентьевичу близкой, родной.
