Министр начал говорить. Его тихий, неторопливый, немного глуховатый голос был слышен повсюду. Поэтому, а может быть оттого, что министр говорил простым, задушевным голосом, каждому казалось, что именно с ним он говорит, именно к нему обращается.

— Вот мы с вами, товарищи, пришли встречать наших героев, героев мирного стратосферного полета, утвердивших новое направление в развитии авиации, а встретили героев несколько иных.

Оратор замолчал, как бы обдумывая следующую фразу. Потом продолжал всё тем же ровным, неторопливым голосом:

— Много стран пролетели наши славные товарищи, много глаз обращено было вверх, много приветных слов на всех языках мира было сказано им. Все хотели помочь этому интересному полету, этому новому достижению цивилизации, знаменующему мирное использование атомной энергии. Но, товарищи, нашлись воздушные бандиты, принадлежность которых отказались признать все близлежащие страны, нашлись стратосферные пираты, — министр поднял руку, — которые, как коршуны, накинулись на наш мирный корабль.

Гул негодования пронесся по толпе.

Пронзая воздух рукой, министр продолжал:

— Многие сотни миллионов простых людей на Западе жаждут мира и не раз открыто выражали свою волю, боролись за мир, сдерживали своих правителей, в свое время сорвали, не допустили атомную войну. Но все еще есть там группы людей, есть в мире силы, которые хотят разжечь безумную войну, втянуть свои народы в пагубное столкновение с нами, с демократическим лагерем! Мы знаем, кому на руку будет новая война, кому принесет она барыши, а кому кровь и слезы. Им мало еще уроков прошлого! Снова хотят эти силы послать рабочих и крестьян складывать головы за сверхприбыли военных и промышленных концернов. Но мы скажем правителям этих стран: берегитесь огня, господа! Огонь сметет ваши крепости, ваши армии, ваши устои, господа капиталисты, и зажжет сердца всех трудящихся мира гневом и ненавистью к своим поработителям. Берегитесь огня, господа! Спрячьте подальше своих провокаторов, за которых вам рано или поздно придется нести ответ. Люди мира не потерпят поджигателей и выкинут их с нашей планеты вон!

Оратор замолчал, но долго звучали еще в толпе слова: «Выкинут с планеты вон!»

Расставшись с незнакомой девушкой, старик долго шел по галерейным тротуарам. В одном из переулков Арбата он вошел в ветхий дом, оставшийся здесь, словно памятник старины. Поднявшись по широкой, но изрядно потертой лестнице на третий этаж, он остановился перед дверью со старомодной дощечкой: «Заслуженный деятель науки профессор…» Старик открыл дверь и вошел в темную переднюю. Раздеваясь, обнаружил, что был без шляпы.

— М-да… — отрывисто произнес он, покачав головой.

Профессор жил в комнате, где властвовали и враждовали, как два противоположных начала, книги и картины.

Книгам удалось захватить все пространство внутри комнаты. Гигантские шкафы высились по стенам, как книжные крепости. Втиснутый между стенами стол полонен был книгами. Книги захватили и кресла и маленький шахматный столик. Они лежали всюду аккуратно связанными стопками. Книги владели и воздухом комнаты, наполняя его особым запахом учености, бумаги и старинных переплетов; они насыщали комнату, делали ее душной.

Картины хотели раздвинуть комнату и растворяли стену, на которой висели, в тихих печально-спокойных пейзажах. Они наполняли пространство свежим воздухом березовых рощ и мягким, просеянным сквозь облачную дымку солнечным светом. И если в комнату не проникали шорохи листьев и трав, то лишь потому, что на всех картинах царила тишина. Только ее да мечтательную задумчивость природы изображал на своих полотнах художник.

Поглядев на часы и обнаружив, что час ночи, профессор стал укладываться спать. Через четверть часа он уснул. Но, как и обычно, очень скоро проснулся с чувством, как будто бы совсем и не спал. Полежав немного с открытыми глазами, профессор встал и, не зажигая электричества, подошел к письменному столу.

С улицы проникал свет фонарей, и комната казалась наполненной рыхлым серым веществом. В том месте, где стояла кровать или книжный шкаф, вещество сгущалось до совершенно черного тона.

Иногда начинало казаться, что оно сгущается там, где заведомо было пусто. Тогда профессор принимался умножать в уме друг на друга шестизначные числа. Это было трудно и никому не нужно, но это убивало мучительно долгое время привычной бессонницы.

Просидев так, может быть, час, ни о чем не думая или предаваясь бесполезному занятию, профессор встал и зажег свет. Он подошел к картинам. Это были картины Левитана. Профессор методично рассматривал каждую, задерживаясь подолгу около тех, где качались верхушки деревьев или в синем небе плыли прозрачные облака.

Осмотрев все тридцать девять картин, профессор начал одеваться. При этом обнаружил, что одна пуговица оторвалась. Он достал из ящика шахматного столика иголку и нитку, надел очки и принялся вдевать нитку методично, долго и упрямо. Вдалеке кто-то не спеша поднимался по лестнице и кашлял. Затем наступила тишина. Вероятно, поздний посетитель звонил. Наконец хлопнула дверь.

— М-да!.. — сказал профессор вздыхая.

Долгая жизнь в одиночестве приучила его разговаривать с самим собой. Днем он этого себе не разрешал, но ночью допускал скидку на бессонницу.

— Я позволю себе справедливо заметить, что этот способ вдевания нитки совершенно нерационален. Чтобы так поступать, надо «нот ту ноу э би фром э балс фут», как говорят американцы, — не знать ни аза в глаза. Необходимо завтра же приобрести двадцать, нет, пятьдесят иголок и заготовить столько же ниток разной длины. М-да… Затем обратиться к кому-нибудь, обладающему хорошим зрением, с покорнейшей просьбой вдеть пятьдесят ниток в пятьдесят иголок. М-да!.. Хранить их в определенном месте. Вот, скажем… ну, хотя бы здесь.

Раздался звонок. Профессор удивился и вместе с тем обрадовался. Все-таки какое-то происшествие в его однообразной бессонной ночи. Спешно натянув брюки и накинув на плечи одеяло, он зашаркал в переднюю.

Звонили уже второй раз. Кто бы это мог быть?

Профессор пошел было к двери, но вернулся и почему-то предусмотрительно потушил свет. И только потом снова направился к двери. Оказалось — телеграмма. Профессор поглядел на почтальона поверх очков, отчего взгляд его казался сердитым.

— Вам «молния» — так что извините… Поди, разбудил вас?

— М-да!.. Нет, что вы, я очень рад! Все равно не спал. Где же тут расписаться, осмелюсь спросить?..

Закрыв дверь, профессор не торопясь подошел к столу и при свете уличных фонарей распечатал депешу. Телеграмма была из-за границы. Профессор поправил очки, прочел бланк и нахмурился.

Потом он тяжело опустился в кресло и, обхватив голову руками, покачал головой.

— М-да!.. Фирма отказалась даже вести переговоры с нашим торгпредством. В лучшем случае он ничего не знает об элементе. А если знает, то, конечно, никому не уступит, хоть и не догадывается о его назначении. Ну вот! Теперь я сделал все, что мог. Конечно, этого следовало ожидать. Даже правительство не смогло помочь. Нет, почтеннейший профессор, оказывается, вы были правы в своем сумасшедшем принципе. Надо нести это бремя, пока… пока любезный доктор… м-да!.. по китайскому обычаю, не пойдет в процессии первым!

Профессор поднял очки на лоб и, отодвинув телеграмму на вытянутую руку, перечел ее еще раз.

Потом, поправив одеяло, он прошаркал по седому полумраку, наполнявшему комнату, и остановился перед картинами. Обычно он зажигал при этом свет, но сейчас он делать этого не стал, по-видимому, удовлетворенный слабым отблеском рассвета. Кроме того, он вообще вел себя странно. Подойдя вплотную к одной из картин и взявшись обеими руками за ее раму, он так и остался стоять. Одеяло упало к ногам. Профессор не заметил.

Раздался мелодичный звук, и рама картины повернулась на нижнем ребре. В стене открылся темный четырехугольник. Профессор сунул туда руку и зашуршал бумагами.