Никто не проронил ни слова. Безмолвным вздохом толпа встретила появление этих уродов.

Что произошло? Недоумевая, я искал ответа в глазах сотрудников. Напротив меня стоял Борис Ильич - он как-то сразу постарел, обмяк, стал меньше ростом. Зоя Павловна была поражена - полные губы ее приоткрылись, в глазах стояли слезы. Вера смотрела в землю устало, покорно и терпеливо. За ней я видел Леву, бледного, растерянного, с выражением откровенного ужаса в широко раскрытых глазах.

И только Кондратенков стал еще суше, строже и прямее, и на скуластом лице его была написана непреклонная решимость.

С минуту стояли мы пораженные, не находя слов. Затем одно из ужасных деревьев вздрогнуло и, медленно перегнувшись пополам, положило на землю свою уродливую крону. Зоя Павловна вскрикнула, шарахнулась в сторону и толкнула другой тополь. И это дерево, точно сломавшись посредине, там, где был узенький перешеек, упало на первое. Стволы легли крест-накрест, как бы перечеркнув гнездо, словно хотели сказать, что вся работа пошла насмарку: то, что сделано, никуда не годится, и нужно начинать с самого начала.

ГЛАВА 4

МНОГО ВОПРОСОВ И НИ ОДНОГО ОТВЕТА

Обычно после ужина весь институт собирался на террасе. Молодежь танцевала, старики курили, читали газеты,и все вместе горячо обсуждали диаграммы роста. Но в этот день разговор не клеился, сотрудники сразу же разошлись с вытянутыми лицами. Петя Дергачев, который прежде, играя со мной в шашки, неотвратимо запирал мне штуки три-четыре, сегодня подставил под удар три простых и дамку. Проиграв партию, он вдруг спросил меня: "А что такое злокачественное перерождение?" и, не получив ответа, уклонился от реванша.

В половине одиннадцатого пришлось отправиться спать.

Но и заснуть мне не удалось. Ночь была душная, парная.

Я долго ворочал нагретую подушку и все не мог найти прохладного местечка, чтобы положить щеку.

В самом деле, отчего бывает злокачественное перерождение тканей? Отчего оно бывает у людей и может ли быть у дерева?

Я вздохнул, выпутался из горячей простыни и подошел к окну. В саду было так же душно, как и в комнате. На меня пахнуло запахом цветов и преющей земли. На секунду вспыхнула зарница, осветила темноголубое небо и округлые силуэты деревьев, четкие, словно вырезанные из черной бумаги. Затем снова все погрузилось в непроглядную тьму.

- Значит, ты из-за этого поехал? - услышал я шопот где-то совсем близко.

- А ты думала-зачем?

- Я думала, из-за болезни профессора Рогова.

- Профессор уже выздоравливает.

Вера вздохнула, потом снова принялась выспрашивать:

- Отчего же ты мне сразу не сказал?

- А ты бы сразу сказала на моем месте?

- Не задумываясь.

-- Это только так кажется.

- Теперь мы должны сказать всем.

- А как ты думаешь, они поймут правильно?

- Обязательно поймут. Хочешь, я скажу?

- Нет, ни в коем случае! Это неудобно. Почему же это девушка будет говорить!

- Ну что ж, я девушка, ты юноша- какая разница?.. Всердцах я захлопнул окно. Эх, молодость, молодость, у нее свои заботы! "Ты скажи - я скажи, мне неудобно тебе неудобно..." Пошли прахом многолетние труды, провалилась работа целого института, а Лева с .Верой объяснились в любви и счастливы. И всерьез еще обсуждают, кому из них нужно объявлять об этом и что мы, посторонние, подумаем. Что подумаем? Снисходительно улыбнемся и вздохнем от зависти.

Я закрыл окно на задвижку (все равно духота) и лег в постель, твердо решив немедленно заснуть.

Во втором этаже над моей головой кто-то ходил по комнате из угла в угол. В ночной тишине гулко и резко отдавались шаги. В них не было однообразия, и это мешало мне заснуть. Мне казалось - я могу по походке проследить мысли этого человека. Вот он спокойно обдумывает что-то: шесть шагов по диагонали, поворот на каблуках и снова шесть шагов по диагонали. Вот найдено удачное решение: довольный собой, он печатает каждый шаг, ставя ногу на каблук и прихлопывая носком. Вдруг остановился: неожиданное возражение. Теперь начинается сумбурная беготня мелкими шажками - так суетятся звери, запертые в клетку. Наверное, он, шагающий, тоже думает о перерождении.

В самом деле, почему такие полезные вещи, как тепло и влага, могли отравить деревья? Неудачное сочетание? Но ведь такие же, похожие на "тепловую баню", парные южные ночи сами по себе бывают здесь, в степи. Сегодняшняя ночь, например. Или растения заболели еще раньше? Может быть, скоростной рост - тоже болезнь?

Теперь человек наверху пришел к какому-то выводу. Беспокойные шага опять сменились ритмичной походкой с каблука на подошву: раз-два, раз-два, раз-два и пауза. Сколько же можно? Когда, в самом деле, прекратится эта чечотка? Люди устали и хотят отдохнуть. У всех нервы. Пойти постучать к нему, что ли?

И я отправился на второй этаж.

Здесь был такой же коридор, как и внизу, со скрипучими дощатыми полами и такие же двери, выкрашенные цинковыми белилами. Я отсчитал третью слева комната No 24.

В ответ на мой стук шаги приблизились, отрывисто щелкнул английский замок.

- Войдите! - сказал Кондратенков. - Входите, Григорий Андреевич.

Я был смущен: как же мне не пришло в голову, что надо мной может быть квартира Кондратенкова!

- Извините, я не хотел мешать... - сказал я. - Я думал, что это кто-нибудь из сотрудников.

- Ничего, заходите. Нам с Борисом Ильичом тоже не спится.

Только тут я заметил крупную фигуру заместителя Кондратенкова. Борис Ильич сидел в глубоком кожаном кресле и, подперев щеку кулаком, молча смотрел в пол. Он даже не пошевелился, когда я задел его, пробираясь к дивану.

Наступило принужденное молчание.

Иван Тарасович первый прервал его.

- Может быть, вы хотите почитать что-нибудь? Выбирайте, - сказал он, заметив, что я смотрю на полку с книгами. - Только у меня больше классики. Я люблю перечитывать хорошо известные книги, открывать забытое, пропущенное, незамеченное, вдумываться в строчки, спорить иногда. Как раз недавно я спорил с Львом Толстым. Вот Левин из "Анны Карениной" - у него же дикие понятия о земледелии, совершенно средневековые.

Он помолчал и снова прошелся по комнате.

Я понял, что разговор о литературе ведется только ради меня, и резко спросил:

- Что вы думаете делать дальше?

Иван Тарасович как-то сразу насторожился:

- А что, собственно, случилось? Рядовая неудача. Будем искать. Найдем причину - устраним.

Но я почувствовал холодноватую отчужденность в его словах, и мне показалось это обидным.

- Я вас спрашиваю не из простого любопытства, - сказал я. - Мне дорого ваше дело и его успех. Будь я специалистом, я бы тоже искал причины, но я не биолог, я журналист и, как журналист, могу помочь вам хотя бы в печати. Можно поместить статью о вас, рассказать, что здесь творятся замечательные дела, что вашу работу надо продолжать, расширять, привлекать новых людей и новые институты. Я думаю, если печать поддержит вас, это пойдет на пользу. Вот почему я спрашивал ваше мнение... В институте идут разговоры о перерождении тканей. Ведь это какая-то глубокая внутренняя болезнь. А что, если она неминуема? Может быть, при таких темпах роста дерево вообще неспособно вырастить здоровую ткань?

Кондратенков испытующе посмотрел на меня.

- Я думал об этом, - просто сказал он, - но не верю в пределы у природы, а у науки - тем более.

Борис Ильич вздохнул и переместил голову с правого кулака на левый.

- Выше головы не прыгнешь, - вздохнув, произнес он. - Прыгают только с шестом. А чтобы прыгнуть за облака, берут не шест, а пропеллер. И, в свою очередь, сколько ни улучшай пропеллер, он никогда не поднимет за пределы атмосферы. На это способен только реактивный двигатель.

Я не хочу сказать, что нельзя подняться выше, но, видимо, нам нужен шест нечто принципиально новое.

Мне очень понравилась мысль Бориса Ильича, и я позволил себе вмешаться: