Позади дома стоял грубо сколоченный сарай; в глубине его была отгорожена небольшая каморка, служившая кладовой для мелких земледельческих орудий. Однако в те времена беззакония все, что имело какую-нибудь ценность, быстро растаскивали; когда же появилась Бетти Фленеган и окинула зорким взглядом этот уголок, она сразу же решила устроить там склад для своих пожитков и убежище для собственной особы. Туда же снесли запасы оружия и кое-какое имущество отряда. Все эти сокровища находились под надзором часового, шагавшего взад и вперед вдоль сарая, охраняя тыл штаб-квартиры. Другой солдат, стороживший неподалеку от дома и присматривавший за лошадьми офицеров, мог наблюдать за наружной стеной. Сарай был без окон и лишь с одной дверью, поэтому предусмотрительный сержант рассудил, что лучшего места для узника не найти — пускай себе сидит здесь до часа казни. Сержант Холлистер пришел к такому решению по многим причинам; одной из них было отсутствие маркитантки, которая пристроилась возле очага на кухне и любовалась во сне отрядом виргинцев, атакующим неприятеля, причем свист, исходивший из ее носа, она принимала за звуки горна. Вторая причина объяснялась взглядами сержанта на жизнь и на смерть, благодаря которым этот ветеран слыл в своей среде редким образчиком благочестия и добродетели. Ему было уже за пятьдесят, и половину своей жизни он провел е армии. Не раз ему приходилось видеть, как люди внезапно умирают; впечатление, которое производило на него это зрелище, резко отличалось от того, какое оно обычно производило на других, и в своем отряде он считался не только самым степенным, но и достойным наибольшего доверия солдатом. В награду за верность капитан Лоутон назначил его своим ординарцем.

Сопровождая Бёрча, сержант молча подошел к кладовой, которая должна была стать местом заключения; открыв одной рукой дверь, другой он поднял фонарь, чтобы осветить разносчику его тюрьму. Сержант уселся на бочонок с любимым напитком Бетти, жестом предложил Бёрчу сесть, на второй и поставил фонарь на пол. Некоторое время он внимательно смотрел на узника, а потом сказал:

— Судя по вашему лицу, вы встретите смерть как храбрый человек. Я привел вас в такое место, где вас никто не потревожит и вы сможете спокойно собраться с мыслями.

— Ужасное место для прощания с жизнью,— заметил Гарви, оглядывая с безучастным видом жалкую комнатушку.

— Не все ли равно,— возразил старый вояка,— где человек выстраивает свои мысли, чтобы произвести им последний смотр перед судом на том свете. У меня тут есть книжечка, я всегда ее почитываю, когда мы собираемся в бой, и полагаю, что в трудные минуты жизни она приносит большое утешение.

С этими словами он вытащил из кармана Библию и протянул ее разносчику. Бёрч взял книгу с должным почтением, но вид у него был рассеянный и глаза блуждали, из чего сержант заключил, что страх подавил все другие его чувства. И тогда, чтобы утешить разносчика, он повел такую речь:

— Если что-нибудь мучает вас, теперь самое время снять с души эту тяжесть... Если вы причинили кому-нибудь зло, поверьте слову честного драгуна, я протяну вам руку помощи, чтоб восстановить справедливость.

— Редкий человек не причинил кому-нибудь зла,— отозвался разносчик, снова бросив на своего стража рассеянный взгляд.

— Что верно, то верно... все мы грешны, но бывает, иногда сделаешь такое, о чем потом сожалеешь. Ведь не хочется умирать с тяжелым грехом на совести.

Гарви уже успел основательно разглядеть помещение, где ему предстояло провести ночь, но не нашел никаких путей к бегству. Надежда — чувство, которое последним покидает человеческое сердце, вот почему Гарви вдруг пристально посмотрел на сержанта. Он так уставился на его загорелое лицо, что тот опустил глаза перед этим испытующим взором.

— Меня учили складывать бремя грехов к стопам спасителя,— ответил разносчик.

— Оно, конечно, так,— согласился драгун,— но справедливость надо восстанавливать, пока не поздно. С тех пор как началась война, для страны настали времена, полные жестоких событий, и многие лишились своей кровной собственности. Моя чувствительная совесть с трудом мирится с этим, даже если чужое добро отбирают по закону.

— Эти руки,— сказал Гарви, протягивая свои худые, костлявые пальцы,— долгие годы трудились, но никогда не грабили.

— Вот и хорошо, если так,— произнес добродетельный солдат,— теперь это приносит вам, конечно, большое утешение. Есть три великих греха, и если ни один из них не лежит на совести, то человек, милостью божьей, может надеяться выдержать испытание и попасть на небо; эти грехи: грабеж, убийство и дезертирство.

— Благодарение богу,— с жаром воскликнул Гарви,— я никогда не лишал жизни своего ближнего!

— Когда убиваешь в честном бою, выполняешь только свой долг. Ежели дело неправое, вина за убийство, знаете сами, падает на нацию, и человек наказывается здесь, на земле, вместе со всем народом; но преднамеренное убийство в глазах господа бога почти то же самое, что дезертирство.

— Я никогда не был солдатом и потому не мог дезертировать,— сказал разносчик и с удрученным видом закрыл лицо рукой.

— Но дезертир не только тот, кто бросает знамя полка, хотя это, конечно, худший случай измены; дезертир и тот, кто бросает родину в трудное для нее время.

Разносчик закрыл лицо обеими руками. Он весь дрожал. Сержант с подозрением посмотрел на него, но добродушие пересилило неприязнь, и он продолжал гораздо мягче:

— Все же я думаю, этот грех может быть прощен, если искренне раскаяться в нем; не все ли равно, как и когда умереть? Главное — умереть христианином и не трусом. Советую вам помолиться, потом отдохнуть, это придаст вам и мужества и благочестия. Нет никакой надежды на прощение: полковник Синглтон строго-настрого распорядился казнить вас, как только вас захватят. Да... да... ничто не может спасти вас.

— Вы верно сказали! — воскликнул Гарви.— Слишком поздно... Я сам уничтожил свою единственную возможность на спасение, но он-то в конце концов восстановит мое доброе имя.

— О чем это вы? — спросил сержант, в котором вдруг пробудилось любопытство.

— Да так, ни о чем,— ответил разносчик и опустил голову, чтобы не встретиться глазами с внимательным взглядом сержанта.

— А кто такой «он»?

— Никто,— отрезал Гарви.

— «Ни о чем» да «никто» теперь не помогут,— заключил сержант, поднимаясь.— Ложитесь-ка на постель миссис Фленеган и сосните малость, утром я вовремя вас разбужу; от всей души хотел быть вам полезным, уж очень мне не по нутру, когда человека вешают, словно пса.

— Но вы могли бы спасти меня от позорной смерти,— сказал Гарви, вскакивая и хватая драгуна за руку.— О, чего бы только я не дал вам за это в награду!

— А как спасти? — спросил сержант, глядя на него с удивлением.

— Вот,— вымолвил разносчик, доставая из-за пазухи несколько гиней,— это мелочь в сравнении с тем, что я дам, если вы поможете мне бежать.

— Будь вы даже тот, чье изображение вычеканено на золотых монетах, я все равно не пошел бы на такое преступление,— ответил драгун с негодованием и бросил деньги на пол.— Будет вам, несчастный, примиритесь-ка лучше с господом; только это может помочь вам теперь.

Сержант взял фонарь и ушел с возмущенным видом, оставив разносчика во власти печальных дум о своей неминуемой участи. Отчаяние охватило Гарви, и он бессильно опустился на соломенный тюфяк маркитантки, а сержант в это время отдавал распоряжения часовым. Свои наставления солдату, охранявшему Бёрча в сарае, Холлистер закончил такими словами:

— Ты ответишь своей жизнью, если он сбежит. Пусть до утра никто не входит в чулан и не выходит оттуда.

— Но,— возразил солдат,— мне приказано впускать и выпускать маркитантку, когда только ей вздумается.

— Так и быть, ее можешь пускать, но смотри, как бы негодяй-разносчик не удрал, спрятавшись у нее в юбках.— И сержант продолжал обход, отдавая такие же распоряжения часовым, охранявшим сарай.

После ухода сержанта в каморке заключенного сначала было тихо, потом караульный услышал тяжелое дыхание, вскоре перешедшее в мерный храп крепко спящего человека. Солдат расхаживал перед дверью, дивясь подобному равнодушию к жизни, которое позволяет предаваться спокойному сну на пороге могилы. Впрочем, к этим размышлениям не примешивалась жалость: имя Гарви Бёрча с давних пор было всем ненавистно в отряде. Кроме сержанта, выказавшего участие к узнику, вероятно, никто из драгун не обошелся бы с ним так добродушно, и каждый из них точно так же отверг бы предложенную им взятку, хотя, быть может, по причинам и не столь возвышенным. Убедившись, что разносчик наслаждается сном, которого сам он был лишен, караульный почувствовал нечто вроде досады; его раздражало такое явное проявление безразличия к казни — самой суровой военной каре за измену делу свободы Америки.