Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Милый, смешной Гоша! В сумерки мы сидели в его комнате и говорили обо всем на свете. Гоша сожалел о том, что мы редко стали встречаться, и ему тяжело оттого, что мой отец сердится на него.

Так не должно дальше продолжаться, иначе любовь погаснет и мы можем потерять друг друга. И тут Гоше пришла в голову мысль о женитьбе. Он говорил: годы проходят, а если любишь, нужно каждый час и минуту быть с любимым рядом. Вместе жить и работать. Плечом к плечу все идти и идти через какие-нибудь преграды и тернистые горы.

Я согласилась с ним. Но перед тем как пойти к отцу, я спросила:

— А как отец посмотрит на наше решение пожениться?

Гоша твердо и убедительно сказал:

— Мы имеем право. Он должен выслушать нас.

И вот мы пришли к отцу.

2

Отец долго не может зажечь керосиновую лампу — электричества нет после грозы, он чиркает спичками — синие искры с шипением прочеркивают темноту. И когда лампа загорается, освещает избу и наши лица, отец, запахнув пиджак и прищурившись, оглядывает Гошу.

— А-а-а! Поэт… — неодобрительно протягивает он и, протерев глаза, садится на стул. — Зачем пришел?

Мы стоим у порога, держа друг друга за руки, и я чувствую, что рука Гоши дрожит. Когда мы шли к отцу, Гоша сказал твердо: «Свататься будем по форме, как благородные люди», — и привел мне много примеров из книги «Фольклор и обычаи русского народа». И вот мы стоим перед моим отцом, как жених и невеста, и долго молчим. Я сначала сомневалась: почему Гоша так долго молчит, и подумала, что, наверное, так нужно по форме, что в книге, изданной Академией педагогических наук, зря писать не будут, и успокоилась.

Отец смотрит на нас недовольный и немного смущенный. Наконец он улыбается, видя, что Гоша красный как рак.

Я хорошо знала, что Гоша умеет красиво и нежно говорить, и когда я боялась открыть дверь нашей избы — так бешено колотилось сердце, — Гоша успокоил меня, положив руку на мое плечо:

— Ничего, он нас не прогонит, потому что такой обычай. А у нас уже такая стадия любви, что нам не все равно как жить — порознь или вместе.

И я не могла с ним не согласиться, раз уж пришла такая стадия нашей любви.

Гоша стоит теперь бледный, с его лица пропали веснушки, он крепко держит меня за руку, будто я хочу убежать.

— Ну, что стоите, как на выставке! Что-нибудь случилось, Куликов? — сердится отец.

Я заметила, как Гоша снова покраснел, растерялся и вместо обычного «я строго официально» сказал, заикаясь:

— Товарищ Павел Тимофеевич!

А потом он шагнул вперед, поклонился и громко проговорил:

— Мы с Леной решили пожениться, то есть мы любим друг друга и уважаем, и вот мы категорически пришли узнать, как вы на это смотрите и… вообще. Вот!

Я чуть не рассмеялась: «Милый Гоша! Так у него это строго получилось, будто отец был виноват в том, что мы решили пожениться».

Отец крякнул:

— Значит, решили… вообще, — и замолчал, нахмурившись сурово, а мне показалось, что вот он набросится на нас с кулаками и никакие обычаи тут уже не помогут. Гоша стоял впереди — худой и тонкий в выутюженном мною пиджаке, и когда поворачивал ко мне лицо, усыпанное веснушками, то моргал: мол, не трусь, и лицо его было какое-то боевое, красивое, как на плакате, и мне стало понятно, что Гоша не отступит и добьется своего.

— Я знаю, — сказал Гоша, — вы на меня смотрите, как на мальчишку Гошу… а я вовсе не Гоша, а Григорий Пантелеймоныч Куликов — такой же полноправный член колхозного коллектива, как вы… и помощник комбайнера, а что поломки в комбайне есть, так их скоро не будет… даю слово, как механизатор сельского хозяйства. И самое главное, я по нашей любви уже жених Лены!

Гоша говорил громко, возбужденно, быстро, будто он выступал на торжественном собрании в колхозе. Отец немного растерялся.

— Не знаю… Лена мне ничего не говорила, — и посмотрел мне в глаза.

Мне хотелось крикнуть: «Говорила, говорила», но я заметила, как отец вдруг сделался грустным, как будто его незаслуженно обидели, мне стало жаль его, и уже показалось, что мы зря пришли, что Гоша большой выдумщик, что нам было и так хорошо — без женитьбы.

— Лена, говори! — взял меня за руку Гоша, и мы подошли к столу и сели на стулья. Мой жених наклонил голову и спрятал руки под стол, а отец смотрел на меня серьезно и выжидательно, — наверное, думал: что-то скажет родная дочь и как это она вдруг до замужества дошла.

Я сказала ему, что люблю Гошу давно, что я уже не маленькая, что подруги мои давно замужем, что жить мы будем все дружно и хорошо, что нам с Гошей вместе будет лучше учиться в вечерней школе и работать, что я и так много переживала. Кажется, я долго говорила. Отец кивал головой и отвечал про себя: «Так, так!», а мне было немного стыдно, будто я еще девчонка и в чем-то провинилась перед ним.

Отец выслушал меня, широко улыбнулся, разгладил ладонью свои черные усы, и я поняла, что он никогда не согласится.

— У добрых людей свадьбы осенью играют, — насмешливо сказал он, — а вы… еще рожь не поспела… Дай-ка, Лена, нам что-нибудь поесть. Натощак трудно решать такие «международные» вопросы. Ведь не каждый день приходят свататься, так ты, Лена, налей-ка нам по маленькой. Ну, как, выпьем, Григорий Пантелеймоныч?..

Гоша вынул из-под стола руки и ответил степенно:

— По маленькой можно, — очевидно решив, что если они выпьют по маленькой, то он наверняка станет моим мужем.

Мне показалось, что отец повеселел, сделался мягче, и я, радуясь, стала накрывать на стол. Гоша вдохновенно заговорил о комбайнах и о предстоящей косовице хлебов, а отец, хитровато посматривая на будущего зятя, все спрашивал:

— А как же вы будете жить? А ты хозяйственный парень?

И Гоша, только что хваливший ведущий вал своего комбайна, смущенно моргал и отвечал так, будто разговор о женитьбе закончен и все решено в нашу пользу:

— Как будем жить? Как люди живут… Работать.

Поужинали. Закурили.

— Ну так вот что я скажу, молодой человек, — произнес спокойно отец и немного помедлил.

Гоша и я насторожились.

— Не нравится мне ваша затея. Парень ты веселый, по веснушкам видно, но несерьезный. Дочь простить можно: у девчонок сердце, известно, влюбчивое… Но не это главное. Рано вы о женитьбе задумались. Ни кола, ни двора, ни гусиного пера. Это раз! Ведь нет у тебя хозяйства? За плечами у вас по восемнадцать годков. Это два! И малая грамота… Всего семь классов. Это три! Одумайтесь… Неученые, ничего в жизни не добились, а уже — свадьбу подавай!

Гоша перебил отца:

— Мы по-хорошему с вами хотели, да, видно, зря. Вот Лена ко мне уйдет, тогда через год вы увидите, какой из меня хозяин, и как мы с Леной жить будем…

— Ну, какой из тебя хозяин, стихи вот пишешь…

И вдруг Гоша порывисто вскочил:

— Вы просто… бюрократ в вопросах любви и семейной жизни, вот вы кто! — выкрикнул он, размахивая руками, и стал походить на тех горячих людей, которые сначала действуют, а думают потом.

Я ожидала, что ссора будет долгой, но Гоша внезапно успокоился, очевидно решив, что ничем нельзя пронять вконец обюрократившегося отца.

— Это еще вопрос, почему редакции отказываются печатать мои поэмы, может, у них и своих поэтов много, и на всех места не хватает. Это раз! И еще неизвестно, будут ли в грядущие времена печатать меня или нет. Если хотите знать, мне сам Степан Щипачев прислал длинное письмо… А в общем, пойдем, Лена! Спасибо за угощение.

Гоша направился к двери, и я не знала, что мне делать: кажется, никогда я так не переживала.

— Совсем идете? — улыбнувшись, спросил отец.

— Там увидим! — Гоша погладил ладонью свои веснушки.

Я заметила, что отец подмигнул мне, и мы вышли.

— Ну вот… значит — раскол семейной жизни, — вздохнул Гоша и обнял меня. Мне было очень жаль его, и я поняла, что он меня по-настоящему любит.

— Напишу поэму под заглавием «Разбитая жизнь».

Я чуть не плакала, гладила его щеки и кивала головой, слушая самые нежные на свете слова.

45
{"b":"206275","o":1}