— Как живая! — восклицает какой-то человек.

— Отличное качество! — говорит другой. — Смотрите, как получилась Большая Ма — словно она сейчас встанет и пойдет кормить поросят.

Кто-то шутит:

— Эй! — скажет она, — а почему у моей постели столько народу?

Ко мне подходит Ду Лили.

— Либби-я, теперь меня сфотографируй. — Она приглаживает ладонью жесткий вихор на лбу, поправляет рукав жакета, чтобы разгладить морщинки. Я смотрю на нее в видоискатель. Ду Лили замирает, словно солдат на карауле, ее лицо поворачивается ко мне, блуждающий взгляд фиксируется на потолке. Камера жужжит. Как только я вытягиваю снимок, она выхватывает его у меня из рук, прижимает к груди, притопывая ногой и потрясенно улыбаясь.

— В последний раз я видела свою фотографию сто лет назад, — взволнованно говорит она, — я тогда была очень молодая. — Когда я разрешаю ей посмотреть, она рывком подносит снимок к лицу, прищуривает выпученный глаз и мигает.

— Вот, значит, как я выгляжу. — Ее взгляд выражает глубокое почтение перед чудом фотографии.

Ду Лили бережно, словно только что вылупившегося цыпленка, передает фото Кван.

— Похожа, — говорит Кван. — Что я тебе говорила? Моя сестренка очень талантливая. — Она показывает фото остальным.

— Прямо как в жизни, — с восхищением произносит какой-то человек.

Ему вторят другие:

— Идеально чисто.

— Невероятно реалистично.

Снимок снова возвращается к Ду Лили. Она бережно держит его на ладонях.

— В таком случае я не очень хорошо выгляжу, — устало произносит она, — я такая старая, такая уродливая. Неужели я и вправду такая уродливая? Неужели я так глупо выгляжу?

Кто-то начинает смеяться, думая, что она шутит. Но мы с Кван видим, как глубоко ее потрясение. Она похожа на человека, которого предали, и именно я причинила ей боль. Наверняка она не раз видела собственное отражение в зеркале. Но смотрясь в зеркало, мы можем, поворачиваясь к нему под тем или иным углом, не видеть то, что не хотелось бы видеть. Камера смотрит на нас по-другому: она видит миллион серебристых крупинок на черном полотне, но никак не наш настоящий образ.

Ду Лили медленно уходит, и я хочу задержать ее, утешить, сказать ей, что я плохой фотограф, что у нее масса достоинств, которых камере никогда не увидеть. Я иду за ней, но Кван берет меня за руку и качает головой.

— Я поговорю с ней потом, — говорит она, и, прежде чем я успеваю ей ответить, меня окружают люди, прося их сфотографировать. «Я первая! Сначала меня с внучком!»

— Еще чего! — бранится Кван. — Моя сестра не нанималась бесплатно всех фотографировать! — Люди продолжают уговаривать: «Всего одну!», «И меня тоже!» Кван поднимает руки и кричит строгим голосом:

— Тихо! Большая Ма только что сказала мне, чтобы все удалились! — Крики понемногу стихают. — Большая Ма сказала, что ей надо отдохнуть перед переходом в загробный мир. Иначе она сойдет с ума от горя и останется здесь, в Чангмиане. — Ее товарищи тихо проглатывают это сообщение и друг за другом покидают комнату, добродушно ворча.

Когда мы остаемся одни, я благодарно улыбаюсь Кван.

— Что, Большая Ма и вправду так сказала?

Кван искоса взглядывает на меня и начинает хохотать. Меня тоже разбирает смех. Я благодарна ей за сообразительность.

Потом она добавляет:

— На самом деле Большая Ма велела сделать еще несколько фотографий, но на этот раз под другим углом. Она сказала, что на последней выглядит такой же старой, как Ду Лили.

Я застываю, застигнутая врасплох.

— Нехорошо так говорить.

Кван делает вид, что не поняла меня.

— Чего?

— Нехорошо говорить, что Ду Лили выглядит старше, чем Большая Ма.

— Но она старше Большой Ма минимум на пять-шесть лет.

— Как ты можешь так говорить?! Она моложе тебя.

Кван поднимает голову и внимательно смотрит на меня:

— Почему ты так думаешь?

— Ду Лили говорила.

Кван теперь обращается к безжизненному лицу Большой Ма:

— Знаю, знаю. Но поскольку Ду Лили вспомнила об этом, нам придется сказать ей правду. — Она подходит ко мне. — Либби-я, я должна рассказать тебе тайну.

На меня вдруг наваливается неимоверная тяжесть.

— Пятьдесят лет тому назад Ду Лили взяла на воспитание маленькую девочку, которую подобрала на дороге во время гражданской войны. Потом девочка умерла, и Ду Лили, обезумев от горя, решила, что теперь она — эта девочка. Я помню это, потому что девочка была моей подругой, и… Да, если бы она осталась жива, то была бы сейчас на два месяца моложе меня, а не старухой семидесяти восьми лет, как Ду Лили. — Кван внезапно прерывает свой рассказ и начинает спорить с Большой Ма:

— Нет, нет, не могу я ей это сказать, это слишком.

Я таращусь на Кван, таращусь на Большую Ма, думаю о словах Ду Лили. Кому и чему я обязана верить? В голове у меня мысли путаются, словно во сне, когда рвутся логические нити, связывающие слова. Ду Лили моложе Кван? Или ей семьдесят восемь? Может, призрак Большой Ма где-то рядом? А может быть, и нет. Все это правда и ложь, инь и ян. Какая разница? Будь разумной, говорю я себе. Если лягушки едят насекомых, утки едят лягушек, а рис дает урожай два раза в год, то зачем подвергать сомнениям мир, в котором они живут?

В самом деле, зачем подвергать сомнениям этот мир? Потому что я не китаянка, как Кван. Для меня инь никогда не будет ян, или наоборот. Я не могу принять на веру две противоречащие друг другу истории. Когда мы с Кван возвращаемся в Дом Большой Ма, я тихо спрашиваю:

— А как умерла дочь Ду Лили?

— О, это очень грустная история, — отвечает она по-китайски, — может, тебе лучше не знать.

Далее мы шагаем молча. Я знаю, она ждет, что я попрошу ее продолжить, и в конце концов говорю:

— Продолжай.

Кван останавливается и смотрит на меня:

— А ты не испугаешься?

Я думаю, качая головой: откуда мне знать, черт побери, испугаюсь ли я? Кван начинает рассказывать, а по моей спине пробегают мурашки, и это вовсе не от холода.

…Ее звали Булочка, и нам было по пять лет, когда она утонула. Мы были с ней одного роста, глаза в глаза, уста в уста. Только ее уста были молчаливы, а мои — болтливы. Моя тетя жаловалась, что я слишком много болтаю. «Если вымолвишь еще хоть слово, — грозила она, бывало, — я тебя прогоню. Я никогда не обещала твоей матери, что буду смотреть за тобой».

Тогда я была тощенькая, и меня прозвали Лепешечка, бао-бинь — тоненький слой теста, называла меня Большая Ма. Мои коленки и локти были покрыты корками от ссадин. А Булочка была пухленькая, со складочками на руках и ногах, словно баоцзы с начинкой. Ду Юнь, тогда так звали Ду Лили, нашла ее на дороге. А Большая Ма назвала Булочку Лили, потому что, когда она появилась в нашей деревне, лили-лили-лили был единственный звук, который она издавала, похожий на трель иволги. Лили-лили-лили — вырывалось из ее уст, таких искривленных, словно она надкусила неспелую вяжущую хурму. Она смотрела на мир глазами птенчика, ожидающего опасности. Никто, кроме меня, не знал, почему она была такой, ибо она никогда не разговаривала, по крайней мере, при помощи слов. Но вечерами, когда свет лампы танцевал на стенах и потолке, ее маленькие белые руки начинали говорить. Они скользили и плавали вместе с тенями, парили и устремлялись вниз, словно две белые птички в облаках. Большая Ма, наблюдая за ней, качала головой: «Ай-я, какая странная, какая странная». А Ду Лили смеялась, как дурочка в театре теней. И только я понимала Булочку. Я знала, что ее руки не принадлежат этому миру. Видишь ли, я тоже была ребенком, еще не успевшим позабыть прошлую жизнь. И я тоже помнила, что когда-то была духом, покинувшим эту землю в теле птицы.

При встрече с Ду Юнь односельчане улыбались и поддразнивали ее: «Эта твоя малютка Булочка, она ведь странная, да?» Но за ее спиной они шептали всякие гадости, и их злые слова проникали через стены нашего двора прямо в мои уши: «Эта девчонка такая испорченная, что сошла с ума», — говорила соседка Ву. «Ее родители, верно, были буржуи. Ду Юнь должна пороть ее почаще, по крайней мере, три раза в день». «Она одержимая», — говорила другая соседка. «С неба упал мертвый японский летчик и вселился в нее. Вот почему она не говорит по-китайски, а только хрюкает и машет руками, как подбитый самолет».