Центурион, который, очевидно, уже давно пребывал в этих местах, говорил по-арамейски хорошо, хотя и с италийской резкостью. Иисус, однако, ответил ему на латыни — его же последними словами, как бы смакуя их значение: «Satis est ut verbum detur»[111]. Затем, обращаясь к толпе, он громко произнес:

— Слышите вы этого человека, командира римского гарнизона? Говорю вам: нигде в Израиле — в Израиле! — не встречал я такой веры. Это будет неприятной неожиданностью для тех, которые полагают, что они избранные только потому, что принадлежат к этой крови и этому племени. Да, они увидят Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков Божьих, сидящих в Царстве Небесном, — одной с ними крови и одного племени. Но они увидят и многих других, сидящих рядом с ними — иной крови и иного племени, — со всех концов света. И те, которые думают, что находятся в Царстве Небесном из-за принадлежности к своему племени, будут извергнуты во тьму внешнюю. Могу обещать, что будет великий плач и скрежет зубов. И бывшие последними станут первыми. А первые — есть ли необходимость мне это говорить? — последними. — Взглянув на центуриона глазами, полными любви, он отвернулся и сказал: — Иди домой. Твоя вера исцелила твоего слугу.

Ни на мгновение не сомневаясь, что это так, римлянин попытался преклонить перед ним колена, но Иисус поднял его. Благодарность, написанная на лице римлянина, как заметили наблюдавшие, более чем уравновешивалась ненавидящими взглядами фарисеев и разочарованно-злыми лицами Вараввы и других зелотов.

Как и следовало ожидать, уязвленные фарисеи поспешили созвать собрание, чтобы официально выразить свое возмущение и обсудить план, как заставить Иисуса замолчать. Елифаз, Иона, Самуил и Ездра — все, будучи старейшинами, входили в Великий Религиозный Совет и, следовательно, могли говорить со священниками (хотя, возможно, и не с самыми высшими) как с равными. Елифаз, пригласивший двух старейшин на это собрание возмущенных к себе домой, мог даже позволить себе, не рискуя заслужить упреки, несколько покровительственный тон. Двоих приглашенных звали Аввакум и Аггей — хорошие пророческие имена, данные хорошим едокам, которые теперь добросовестно поглощали предложенный Елифазом ужин (печеная форель, тушеные коренья, жареная телятина, фрукты, греческое вино, отдававшее смолой и дегтем). После ужина Елифаз сказал:

— Совет должен собраться. Должен. Наша медлительность ободряет этого насмешника, этого зубоскала и его неотесанных оборванцев. Мое мнение: надо немедленно нанести удар. — И он пристально посмотрел на Аввакума и Аггея, которые раскраснелись от угощений и были в благодушном настроении.

Первым высказался Аввакум:

— Созывать Совет в полном составе, чтобы решить судьбу какого-то бродячего проповедника… — это доказывает нашу неспособность разобраться с ним здесь и сейчас.

— Первым делом я попросил бы вас всех отбросить чувство личной обиды, — пропел Аггей. — Нашими основаниями должны быть… э-э… мораль и общественный порядок.

— Любой человек имеет право выразить возмущение, когда умаляется его авторитет, — с обидой в голосе произнес Ездра. — Был у меня в лавке один ученик, который отпускал шутки насчет овец в волчьих шкурах, так я от него быстро избавился — единственно справедливое решение. А теперь, увидев меня на улице, этот юнец насмехается. «Окрашенный гроб!» — кричит…

— А-а-а-х, — начал Елифаз, пытаясь скрыть приступ невольного смеха (ибо в Ездре, следует признать, действительно было что-то от «окрашенного гроба»). — Это все мелочи. Вера наших отцов — вот что подвергается насмешкам. Итак, преподобные отцы, что вы предлагаете?

— Как далеко вы хотите пойти в этом деле? — спросил Аггей.

— До конца! — прорычал Ездра.

— Выдворить его из Иерусалима, — более сдержанно произнес Самуил. — Его и толпу этих здоровенных попрошаек, что находятся при нем. Запугать его. Поймать на богохульстве. Напомнить о наказании, которое ждет его за это.

— Богохульных высказываний он старательно избегает, — заметил Аввакум.

— Да, — согласился Ездра. — Все, к чему он стремится, — это оскорбить уважаемых людей.

— Разве не богохульство говорить, что блудница попадет в Царство Небесное раньше священника Храма?! — воскликнул Елифаз.

— К сожалению, нет, — вздохнул Аггей. — Очень жаль, но это так. Я вот подумал о его отношениях с властями…

— Он и здесь проявляет осторожность, — возразил Аввакум.

— Этот центурион, — включился в разговор Иона, — будет теперь всюду ходить и рассказывать, что есть по крайней мере один еврей — друг Рима.

— Пусть тогда он попробует сделать выбор между Богом и императором, — задумчиво произнес Аввакум. — Вилка с двумя зубьями.

— Я не совсем понимаю, — сказал Елифаз.

— Позднее, позднее об этом, — нетерпеливо прервал его Аггей. — Для начала попробуем что-нибудь попроще…

Все это в конце концов свелось к замечательной демонстрации праведности, в ходе которой Ездра (он занимался ввозом пшеничной муки) наконец-то нашел применение неким, полученным им ранее, сведениям о жене одного из своих работников. Имя работника нас не интересует, жену же его звали Фирца. Она находилась в преступной связи с одним человеком довольно приятной наружности — он торговал лампами из кованого железа, причем довольно успешно, поскольку ремесленникам, их изготовлявшим, платил позорно мало. Выкрикивая поношения, Ездра выволок бедную женщину из ее маленького домика (муж несчастной в это время был на работе), а помогали ему — и в поношениях, и в выволакивании — Иона и Елифаз. Моральную поддержку всему предприятию обеспечили отцы Аггей и Аввакум, в молчании устремившие свои взоры к небу. На Фирце разодрали одежду, отчего несчастная стала казаться еще более бесстыдной, чем была на самом деле, затем женщину схватили за волосы и потащили к двору Храма. Когда это происходило, ученики Иисуса ели в таверне, а сам он писал или чертил какие-то таинственные знаки на земле, покрытой толстым слоем пыли (дождя не было уже более десяти дней). Некоторые говорят, что он рисовал рыбу и писал на ней по-гречески свое имя. Это, однако, к делу не относится. Ездра, держа визжавшую Фирцу за волосы, крикнул так, чтобы слышал Иисус:

— Братья израильтяне! В заповедях, данных Господом Моисею, сказано: «Не прелюбодействуй». Прелюбодеяние — грязный грех! Перед вами грязная грешница — прелюбодейка, которую застали в момент совершения этого отвратительного греха!

— В тот самый момент? — угодливо-льстивым тоном переспросил кто-то.

— Почти. Сразу после этого. Тот, кто был соучастником греха, должен считаться менее виновным, поскольку, как говорит нам Писание, именно из-за хитростей женщины случается грех. Так было в Раю. Так происходит и здесь. Забросайте ее камнями!

Он отпустил волосы Фирцы, но она, окруженная людьми, которые были готовы швырять в нее камни, не могла убежать. Иисус, как все и ожидали, встал и закричал: «Остановитесь!» Толпа охотно остановилась, надеясь увидеть забавное представление. Иисус громко спросил:

— Есть здесь кто-нибудь, кто безгрешен? Хотя бы один? Пусть тогда он первым бросит в нее камень! Чего же вы ждете, святые фарисеи? — И, осторожно подняв женщину, он сказал ей: — Иди с миром. Но впредь не греши.

Фирца убежала. Однако не навсегда. Вскоре ей суждено было примкнуть к той группе женщин, в которой были блудница, дочь царицы Иродиады, двое благочестивых белошвеек и несколько других поклонявшихся Иисусу женщин — дочерей Иисуса, как они стали себя называть.

Теперь закричал Елифаз:

— Кто ты такой, чтобы насмехаться над Законом Моисея?!

Его сообщники подхватили:

— Да, как ты смеешь, нарушитель заповедей, богохульник?!

— В Писании сказано, — продолжал Елифаз, — что прелюбодеяние — преступление, причем отвратительное преступление, что прелюбодейка — это грязь, которую следует бросить в мусорную кучу, а муж может развестись с ней и заставить ее держать ответ перед гневом праведников. Следовательно, это правда, что ты поносишь Закон. Значит, ты — грешник, грешник в одежде проповедника, окрашенный гроб!