Жизнь Ломоносова стала в эту эпоху предметом не только поэтического осмысления, но и прозы, и драматургии. Первым опытом стала, вероятно, незамысловатая комедия князя Александра Шаховского «Рекрут-стихотворец» (1815). Сюжет ее таков: некая Роза не может выйти замуж за своего любимого Михеля, потому что ее держит взаперти отчим-трактирщик. Михель отправляется в столичный город на поиски справедливости и по дороге встречает «молодого русского стихотворца, который учился в Марбурге». По ходу дела «гусарский вахмистр Трумф» обманом заставляет «молодого русского стихотворца» вступить в прусскую службу. Михель устраивает ему побег, а в благодарность «русский стихотворец», тоскующий по своей оставленной в Марбурге Лизхен, помогает ему соединиться с Розой.

Гораздо интереснее биографический роман Ксенофонта Полевого «Михаил Васильевич Ломоносов» (1836), переиздававшийся до конца XIX века. В этом романе выражено то, что знали и думали о Ломоносове люди эпохи романтизма. Стихи Ломоносова они уже почти не ценили: «несчастная половина XVIII века… когда Вольтер был Аполлоном… когда верили, что поэзии можно учиться», была для поклонников безотчетного вдохновения временем для поэзии убийственным; на взгляд Полевого, Ломоносов был скорее поэтом в своем ученом творчестве, чем в одах. Что касается фактов, то, хотя Полевой явно собирал материал для своей книги, читал уже опубликованные к тому времени документы, его представления довольно наивны, а художественный вымысел беспомощен. Например, описывается, как в Марбурге Ломоносова совращают и вовлекают в кутежи злые бурши Клугеман и Шпрингнагель. Добродетельный Виноградов уговаривает друга пойти домой, Ломоносов не слушает его и после горько раскаивается. И, разумеется, Тредиаковский (как и в примерно тогда же написанном «Ледяном доме» Лажечникова) изображен воплощением подлости и бездарности.

Один эпизод особенно привлекает внимание: это — изображение ссоры Ломоносова и Миллера из-за «Происхождения народа и имени российского». Мы помним, как обстояло дело в действительности; а вот как изображает его Полевой: Ломоносов хотел произнести панегирик императрице на торжественном заседании академии. Но канцелярия предпочла Миллера, который задумал речь о скандинавском происхождении Рюрика и варягов. Ломоносов написал на Миллера донос, и его речь была уничтожена. Таким образом, Полевой приписывает Ломоносову подлый поступок, которого тот не совершал (если, конечно, не считать мнение, высказанное в ходе открытой научной дискуссии, доносом), чтобы затем многословно оправдывать его «нравственное падение»: «Чувство ненависти к иностранцам, безотчетное и даже извинительное в то время, увлекло его дальше границ чести».

Еще в конце XVIII века стихи Ломоносова прочно вошли в школьную программу. Как все хрестоматийные стихотворения, они становились предметом пародий и перелицовок. Из произведений Ломоносова чаще всего везло в этом смысле «Оде, выбранной из Иова». К примеру, Сергей Марин, поэт и офицер Семеновского полка, в своей пародии на ломоносовскую оду высмеивал императора Павла I, который, как и его отец, был суров к гвардейцам:

Начиная с 1830-х годов Ломоносова поднимают на щит представители всех спорящих эстетических школ и политических течений. Для романтика Эдуарда Губера он — гениальная личность, не понятая «толпой». Для поэта и критика Степана Шевырёва, одного из идеологов николаевского официоза, он — поэт державы, воплотивший в своем творчестве идеалы православия, самодержавия и народности. Для славянофила Константина Аксакова — защитник национального начала, враг академических «немцев», оппонент Миллера и Шлёцера. Для западников — поборник западного просвещения. Для «людей 1860-х годов» (например, для видного историка литературы, профессора Н. Н. Булича) — сторонник связи науки с практикой, борец за право на образование для простолюдинов, ценный прежде всего своей «сознательной любовью к народу». Для церковных риторов (например, для архимандрита Александро-Невской лавры Никанора) — человек, выпестованный Славяно-греко-латинской академией, автор духовных од и «Предисловия о пользе книг церковных», примиривший современную науку с заветами православия.

В этом смысле любопытен спор о Ломоносове между славянофилом Н. В. Савельевым-Ростиславичем и Белинским. Первый восхвалял Ломоносова-историка за то, что тот, «имея предшественниками только Байера с Миллером, игравших созвучиями, и Татищева, чуждого высшей исторической критике — силою собственного воображения вознесся до такой высоты, что смог построить такую замечательную теорию нашей и общеславянской истории». Но увы! «Глас человека благородного, вставшего на защиту народности, не нашел отклика между современниками: они увлечены были пристрастием к направлению исключительно западному». Затравленный, Ломоносов «пал в борьбе за независимость русской мысли». Белинский не без остроумия отвечал на это, что «Ломоносов не падал, сколько нам известно, и умер своей смертью, незадолго до этого осчастливленный визитом Екатерины II… Дай Бог всякому так падать! Правда, Ломоносов умер прежде времени, но это по собственной вине, вследствие некоторого пристрастия к некоторому варяго-русскому напитку, а совсем не потому, что его кто-нибудь преследовал за независимость русской мысли». Что же до истории, то «немецкие ученые, с которыми он так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил в спор, стояли в отношении к истории, как к науке, неизмеримо выше его. <…> Я не вижу уголовного преступления со стороны Ломоносова в том, что он ввязался не в свое дело, но как не стыдно г. Савельеву-Ростиславичу видеть тут что-то, кроме пустой риторики?» («Неистовый Виссарион» преклонялся перед позитивной «немецкой наукой», но сам был, конечно, торопливым в оценках и нетерпимым русским самородком — только менее образованным, чем Ломоносов…)

В 1860-е годы труды и публикации А. А. Куника, П. П. Пекарского, П. С. Билярского, В. И. Ламанского, С. М. Соловьева позволили восстановить полную картину официальной, служебной жизни Ломоносова. Биография, написанная Пекарским и включенная во второй том его «Истории Академии наук в Петербурге», неизмеримо возвышалась по полноте и точности над всем, написанным прежде, да и поныне не утратила значения.

Белым пятном оставались, однако, труды Ломоносова-естествоиспытателя. Первыми, кто занялся их анализом, были астроном Д. М. Перевощиков (брат помянутого В. М. Перевощикова), врач и востоковед Г. И. Спасский и известный историк науки Н. А. Любимов, автор книги «Ломоносов как физик» (1855). Выводы их были сдержанны: Михаил Ломоносов интересен как участник научных дискуссий своего времени, как человек, умевший понимать актуальные вопросы естествознания и правильно их формулировать — не более того. Однако в конце века этот взгляд был скорректирован, так как некоторые теории Ломоносова, которые казались неверными и устаревшими (например, о кинетических причинах теплоты или волновой природе света), неожиданно приобрели актуальность. Научное наследие Ломоносова было заново просмотрено и оценено В. И. Вернадским и особенно Б. Н. Меншуткиным. Вернадский в «Очерках по истории естествознания в России в XVIII столетии» (1915) так определяет значение Ломоносова: «Мы видим в нем предшественника современной химии, одного из немногих лиц, в руках которых были в то время точные приемы геологической мысли, первоклассного физика… проникавшего далеко в глубь научной мысли последующих поколений». В 1930-е годы благодаря трудам П. Н. Беркова и Г. А. Гуковского была заново изучена и поставлена в более полный исторический контекст поэзия Ломоносова, изучены в деталях его взаимоотношения с Сумароковым и Тредиаковским. О том, что и стихи, и личность его были в ту пору актуальными и живыми для думающих и чувствующих людей, лучше всего свидетельствует стихотворение замечательного русского поэта Сергея Петрова «Похвальное слово Ломоносову», написанное в 1934 году, в молодости, в сибирской ссылке, — его начальные строки стали эпиграфом к этой книге. Вот еще несколько строф: