Хромавший позади младший Шпаковский нес мешок с трепыхавшимся в нем петухом, купленным вчера Николаем на базаре, и ныл:

— Несите сами! С меня хватит! Этот зверь сквозь мешковину клюется.

Николай, наконец, рассердился:

— Неужели и петуха взвалите на меня?

— Я петуха зарежу, чтобы не трепыхался, — предложил младший.

— А если он протухнет?

— Пусть только попробует!

Старший брат давал кругаля далеко в стороне, под ним весело постукивал моторчик велосипеда.

Когда подходили к мостику через Бутак, он подъехал к нам и крикнул:

— Петя сбежал!

— Куда? — устало спросил Николай.

До него не сразу дошел смысл сказанного.

— Домой, наверно!..

Николай пробормотал что-то про психолечебницу и, погромыхивая неплотно уложенным рюкзаком, побежал следом за нами обратно. Возле крайнего домика поселка нагнали младшего брата. Он топтался на месте и заглядывал в пустой, испачканный петухом мешок. В руке он держал перочинный нож.

— Где он? — спросил Николай.

Шпаковский ткнул ножиком в сторону ближнего огорода.

— Плевал я на петуха! — сказал Николай.

— Без петуха там делать нечего.

— Вернемся домой, — предложил Николай.

— Опозорят! вздохнул Шпаковский.

Я кивнул, соглашаясь. «Фокусы Шпаковских, — думал я, — неспроста. К чему они клонят?»

Старший Шпаковский по-прежнему кружил за околицей, кричал нам про петуха, торопил.

— Обойдемся без курятины, — уже твердо сказал Николай.

— Что ты! — испугался младший брат и замахал на Николая руками. — Воробьев хватит только на две насадки. А насадку в том месте из рук рвут. А вы с Яшкой что станете ловить? Пескаришек, ельцов? Да?

Николай сдался.

— Ждите здесь! — сказал он и позвал меня с собой.

Николай долго уговаривал тетю Веру отдать нам завалящего петушишку, которому все равно собирались покупать заместителя. Я поддакивал Николаю. Тетя Вера, хоть и была жадина, во всем уступала сыну. Она сдалась. Мы загнали петуха в сарай, укутали его в ковбойку.

Яшка и младший Шпаковский лежали в холодке, облокотившись на рюкзаки, и щелкали семечки. К домику стоял прислоненный велосипед с моторчиком.

— Петушишка-то инкубаторский, сразу видно, — заметил Шпаковский. — А сомы инкубаторских не любят!

— Где старший? — нервно спросил Николай. — Уже третий час из поселка не выберемся!

Из соседнего огорода послышались крики. Мы сунули головы через плетень. По меже шел старший брат с беглым петухом под мышкой. На другом конце межи стояла толстая тетка, похожая на самовар, и кричала:

— Моду взяли — петухов распускать! Только кур пугаете! Я гляжу, куры не несутся!

Петухов сунули в мешок, мешок попробовали опять всучить младшему Шпаковскому, но он мертвой хваткой вцепился в руль велосипеда. Петухов пришлось тащить Николаю и мне поочередно. Братья остались на окраине, отдирая велосипед друг от друга.

Солнце покатилось на запад. Я подумал, что братья чудят с непонятным для меня умыслом и что нам не успеть прийти на место до темноты. А кизяку не насобираем — ночью застучим зубами громче велосипедного моторчика.

Николай заметно устал. Выносливости у него, видать, не было.

Мимо пронеслись братья. Велосипед под ними стонал, как раненый конь. Они прокричали Николаю:

— Главное, место никому не выдать!

Шагах в десяти от нас они влетели в колдобину и повалились с велосипеда, задирая в небо ноги.

В сумерках мы заплутали в тополином подросте. Сквозь кусты блестели крохотные плесы. Мы пришли на небольшой приток Каргалы — Сазду. Отставший Николай тащил по кустам велосипед, сдержанно ругался и время от времени спрашивал:

— Скоро?

— Скоро! — отвечали нестройно братья. — Главное, мясо не растеряйте.

Они с подозрительной уверенностью шли впереди и горланили песни. Мы с Яшкой, надрываясь, волокли поклажу.

Днем братья все-таки прикончили одного из петухов, битый час его потрошили, отбиваясь от меня и Николая. Нас бесила эта бестолковая, затянувшаяся дорога. Затем братья раскромсали петуха и роздали нам по куску мяса. Мне попала петушиная нога. Оказывается, сомы жадно берут на тухлое мясо. Я петушиную ногу выбросил. Яшка приладил доставшийся ему петушиный бок на кепку, держал голову к солнцу, каждые десять минут нюхал его и совал под нос Николаю. Тот было недоверчиво отнесся к затее братьев, но пример заразителен: доставшийся ему куриный огузок он пристроил на багажник велосипеда. Я видел, как время от времени он принюхивался к огузку.

Братья нас торопили:

— Скорее надо, мокрые вы курицы!

— Хватит дурить! — сказал я. — Поняли?

Братья переглянулись.

— Так мы уже пришли! Правда, Петька?

— Что ты меня спрашиваешь? Сам не видишь?

Следом за Шпаковским и мы пробились к воде. Они долго ликовали, расхваливали омут, бросились к сумке со снастями, стали лихорадочно разматывать живушки, путаться в лесках и ссориться из-за жареного воробья. Наконец они нацепили воробья на крючок, но по дороге к омуту воробей потерялся. Братья ползали в кустах и ругали друг друга. Николай снисходительно на них прикрикнул, довольный тем, что не надо дальше брести по кустам в темноте.

Воробья братья не нашли. Мы заразились от них спешкой, желанием немедленно забросить удочки, размотали живушки и бросились следом к воде.

Омутище таинственно темнел глубиной, зажатый меж хилых перекатов. Братья то и дело шипели на нас:

— Тише! Куда бросаешь! Там же моя поставлена!

— Ну вот! Так мы и знали! Зацепил! — набросились они на Николая.

Он виновато оправдывался:

— У меня же никакого опыта рыбалки на здешних речках!

— Опыта у него нет, — подтвердил Яшка.

Стало холодно. Мы торопливо побросали свои живушки в омут и разошлись — по команде Николая — собирать хворост.

Разница возрастов сказывалась. Мы подчинились ему, как старшему.

Когда мы с Николаем, продрогшие, вернулись на берег, у воды суетились Шпаковские. Размахивая руками, они обвиняли друг друга в ротозействе. Младший приглаживал рукой мокрые волосы, брат сердито кричал на него:

— Простудишься! — и застегивал ему ворот рубашки.

Оказывается, только что вода у берега забурлила, видно, попался сом. Младший ухватился за лесу, и его кинуло в воду, как котенка.

— Ух, глубина! Иду, иду вниз — страшно!

— А дальше?

Вместо ответа старший брат сунул под нос Николаю обрывок лесы. Николай спустился к воде, нашаривал в темноте лесы и дергал их. На остальных удочках сомов не было.

Сварить кашу поручили Николаю. Он негромко спросил у меня, кладут ли крупу в горячую воду или ставят на огонь кастрюлю с водой и крупой. Взять с собой манную крупу предложили братья. Я кивнул на них. Они тоже не знали, как варить, и предложили решить дело голосованием. Николай пожал плечами и высыпал крупу в воду. Вскоре из котелка сосульками поползла каша, костер зашипел. Братья обломками дощечки яростно выгребали кашу из котелка и разбрасывали ее вокруг.

Каша не убывала. Братья обругали нас с Николаем «маменькиными сынками», развернули газету, вытряхнули в нее варево и с кастрюлей понеслись к воде. Покуда они там ссорились неизвестно из-за чего, Николай держал в руках горячий комок и переживал обидные слова братьев. Те с бодрым воем вернулись к костру, повесили кастрюлю с водой над огнем, выхватили у Николая варево и бухнули его в кастрюлю.

Кастрюля долго ворочалась и плевала на нас серой гадостью. Братья сняли ее с огня и роздали ложки.

— Каша что надо! Молодец, Николай! — сказал младший брат, — Только вот несоленая.

— И отравиться можно, — добавил второй.

Я смотрел на братьев волком. Меня бесила беспомощность умного, всезнающего Николая.

Братья предложили:

— Николай, зарежем второго петуха? Чего его домой тащить?

— Насадим его на крючок!

Николай устал. Он равнодушно пожал плечами.