Я должен поднять уровень срабатывания своего стрессового механизма – поднять свой «стрессовый порог». Вывести эту борьбу на новый, гораздо более высокий уровень – вот результат «экстремального» поиска. Еще больший накал борьбы – вот итог потрясения, вот выход! Вот что я не мог найти!

Главная задача – поднять порог срабатывания стрессового механизма. Тогда ничто не будет связывать меня. Природа человека должна отвечать целям и задачам, которые он ставит перед собой. Она не должна ограничивать задачи разума. И я должен превратить стрессовый механизм в свое орудие. Становиться другим, быть другим, быть в вечном изменении, быть выражением изменения. Волей изменять свою организацию, знать направление этих изменений, заново создавать себя.

Жар нашей крови, ветры суровых зим и облака дерзких надежд. Я принуждаю разум прислуживать моей воле. Я всегда спешу. Я жаден. Я отрицаю все конечные цели. Твари стерегут нас в законченности целей. Нет конца, не может быть конца. Воля не признает ограниченность смыслов. Воля дарует будущее. Я поклоняюсь неизбежности будущего.

Я переберу все дни, смешаю все дни, спутаю все дни.

Приговоры всех неудач не отнимут у меня смысла моих шагов.

Я беспечен. Я спокоен. Я безразличен. Я равнодушен. Я жаден. Я нахожу себя в пыли старых книг и пыли всех дорог – в бесчисленности всех будущих жизней. Я беспечен и равнодушен, потому что отрицаю ограниченность всех помыслов, заказанность чувств.

Я смеюсь над всеми, кто пытается придать смыслам и целям убогий смысл единственности. Как может быть неизменным то, что по природе своей вечно, изменчиво- Бытие, частное и общее. Я смеюсь над непогрешимостью и непогрешимыми. Я презираю удачи. Я юродствую, когда слышу о совершенстве. Совершенство – это приговор для больших надежд, это холодные, мертвые руки. Это только мертвые руки. Я всегда вижу лишь начало совершенства. Все логические построения в великом движении, в смешении и хаосе. Извлекать их из жизни – это и есть разум, вечность каждого и всех!

Бытие во всем вечном своем изменении не может стать совершенным, лишь приближаясь, но не становясь совершенством, опрокидывая все прежние гармонии. Нет конечной цели, нет конечной формы – движение вечно. Мысль – элемент Бытия и потому находится в вечном движении. Бытие по своей внутренней природе опрокидывает все предыдущие формы Жизни. Жизнь есть движение, неугасимое и бесконечное.

Тысячелетия дней манят меня.

Я не смею измерять жизнь тех, кто ищет. Им мало жизни, они не уместились в жизни, они не вложились в жизнь. Как измерить, что вдруг прервано и что отнимает у нас ограниченность нашей жизни?

Я ласкаю каждый уходящий день. Я тоскую о всех прошлых днях…

Белый подоконник. Белые сумерки. Мои белые руки. Темноватые улицы за белыми сумерками. Неподвижность светлых улиц. Светлое небо без туч. Глубокое и чистое свечение воздуха. Ночь без сна.

Я играю своими руками. Сплетаю пальцы. Разглядываю белые пальцы. Забавляюсь белыми пальцами. Любуюсь странностями белых пальцев… Я снисходителен, я не тревожусь: разве покой – только сон? Разве сила – только отдых и сон?..

Возьму штангу на грудь – и сразу вверх! Ни одного мгновения не засиживаться! Всю энергию сберечь для посыла. И ни одной трусливой мысли, робкой мысли. Каждая мысль находит свои мышцы, губит напряжение всех мышц. Не дать мышцам-антагонистам связать движение. Я должен войти под вес уверенно. Руки сами замкнутся в плечах. Штанге некуда будет деться.

Росой оседает утро на стеклах.

Смотрю на часы. Почти три часа пополуночи.

Разве победы-это лишь зал и громкая тяжесть «железа»? Разве это не для всех?! Разве все мы не назначены друг для друга?! Разве стойкость одного это не стойкость всех?..

Ночь свертывает свои часы. Ложится в тяжесть стальных дисков.

У победы высокое небо, чистое небо, яркое солнце всех судеб, утро всех судеб…

На пороге Ингрид. Она входит, снимает плащ, туфли.

– Лежи, – говорит она. – Пусть все так, будто меня нет. Читай, слушай приемник или молчи. Я знала, ты не спишь.

Она перебирает книги на столе. Потом выключает приемник:

– Пошлая музыка. К тому же тебе пора спать.

Она подходит к лампе. Лампа накрыта моей спортивной курткой. Я лежу и не шевелюсь. «Экстрим» стынет в моих глазах.

– Ты сейчас уснешь, милый, – говорит она. Это слово «милый»- оно так неожиданно, я вздрагиваю.

Я молчу и смотрю на лампу. Я накрыл ее, чтобы мрак не поглотил меня.

– Я слышала тебя, – говорит Ингрид. – Тебе плохо. Ингрид отбрасывает волосы на спину: «Прости за мой туалет. Я только приняла душ. Полчаса как вернулась».

– Кто ты?

– Я?.. Немного пою. Неплохо играю. Мой инструмент- фортепиано. Кроме того, в богатых домах нужны умелые партнерши для старого танго или твиста… Ты видел когда-нибудь свои глаза?

– Конечно.

– Ты ничего не видел. Иначе не спрашивал бы, почему я пришла.

– Это любопытно. Тогда расскажи, почему я не сплю.

– Если ты даже зажмешь себе рот – боль все равно будет звать. – Она ставит стул рядом с кроватью. Садится, закидывая ногу на ногу. – Я люблю эти часы: город спит. Это мое время, когда город спит. – Она показывает на стол: – Водка? Ведь ты выступаешь?

– Это пил Цорн.

– Кто?

– Наш переводчик, Ингрид.

Она идет к столу. Наливает на донышко стакана водку:

– Я буду противно пахнуть водкой. – Она выпивает водку.

Я смотрю на окно.

– Нравится ночь?-спрашивает она.

– Да, Ингрид.

Мы молчим, очень долго молчим.

Сотворение мира в белых окнах. Ингрид выключает лампу. Утро размывает белый сумрак.

Ищу ее руки. Она не противится. Я держу ее ладони.

Белая мгла, белый смутный овал лица, тишина – и быстрые французские фразы. Какое-то наваждение…

Она наклоняется и целует меня. Это легкое мгновенное прикосновение. Руки ее вздрагивают и слабеют в моих руках.

– Ты счастливый. Ты так поглощен собой, – говорит она. – Ты ничего не видишь. А ведь беды не только твоя привилегия. Ты, наверное, и столкнулся с настоящей бедой впервые. Не обижайся, это очень хорошо, что впервые. Слушай, не обгоняй слова. Больше тебе не будет плохо. Ты станешь другим. Ты учишься жить… – Она расстегивает мою рубашку и осторожно гладит меня. Потом наклоняется и целует. Я вдруг чувствую слезы на своем лице. Я даже не верю и рукой провожу по своим глазам. Нет, это не мои слезы. Я плакать не умею.

– Кто ты? – шепчет она.

– Почему ты плачешь?

– Ты прости… Зачем тебе две боли? Ты сейчас заснешь. Я умею колдовать. Ты сейчас крепко заснешь. Я у тебя здесь для того, чтобы ты заснул. Все твои мысли- это подушка мачехи. Не думай ни о чем. Разве заснешь на подушке из злых мыслей?.. – Она гладит меня. Мы молчим. Потом она тихонько напевает:

– «Можете изменить мою песню, но меня никогда не измените, никогда…» Нравится эта песня? – спрашивает она.

– Да.

– Я же знала, что это твоя песня, из всех твоих песен.

Усталость укачивает меня, и я засыпаю. Это даже не сон, а забытье. Сквозь пелену каких-то обрывочных видений ко мне прорывается шепот Ингрид. И я слышу, как она осторожно гладит мой лоб. Я ловлю ее руки. Она мягко освобождает их и шепчет:

– Спи, дорогой, спи…

Потом резкий удар в моем мозгу снова возвращает меня в белую ночь. Я не знаю, сколько я спал: десять минут, полчаса.

– Кто ты? – спрашиваю я Ингрид.

– У тебя горячие руки, милый.

– Кто ты?

– Не волнуйся, спи. – И она потихоньку напевает. Лежу и слушаю. Лишним движением боюсь спугнуть песню.

Она молчит. Она думает, что я сплю. Но я осторожно прикасаюсь к ее руке.

– В одной из восточных книг женские глаза названы осенними волнами, – говорю я. – У тебя осенние волны, Ингрид.

– Ты же сказал, у меня глаза совы.

– Я проглядел твои глаза.

– Спи.

– Я не засну, Ингрид.