Героический савельевский прадед женился, оказывается, только в тридцать шестом году, да и то как-то странно — на бывшей супруге расстрелянного за контрреволюционную деятельность нэпмана, причем ничуть не смущаясь благородного происхождения своей жены, усыновил ее восьмилетнего ребенка Тишу. У другого этот факт, может быть, и повлиял бы на карьеру, но Иван Кузьмич по служебной лестнице пер напористо, как средний гвардейский танк, благополучно пережил все каверзы репрессий и к началу пятидесятых был уже вторым чекистом в Ленобласти, а если бы не внешность, то, наверное, мог бы пролезть и в первые. Только вот в личной жизни не повезло ему: жена умерла еще перед войной, а сынок Тиша был просто вырви глаз, если не сказать чего похуже.
Каждый ворует как умеет. Можно, скажем, упереть мешок колхозной муки из закромов любимой родины и потом лет десять вспоминать справедливость советского законодательства, а можно, к примеру, опустить сразу всю страну, да еще остаться при этом любимым вождем и учителем опущенных. Правда, такое под силу не каждому — здесь нужны классовое чутье и настоящая большевистская хватка.
Тиша Савельев воровать начал рано. Еще в младших классах мальчонка пытался ушканить — красть из парт и портфелей своих школьных товарищей. Но делал это по наивности с такой милой беспечностью, что очень скоро влетел, и счастливое детство для него однажды чуть не закончилось: любимые учителя решили запихать его в специнтернат. Однако вмешался папа. Пообщавшись с ним, педагоги сразу передумали, а парнишка со всем энтузиазмом молодости начал гнать марку — бегать по карманам в общественном транспорте, правда, недолго.
Однажды, когда он тянулся проездом в нахале — воровал в троллейбусе — и попытался обнести какого-то приличного с виду заплесневевшего фраера, тот мгновенно трехнулся и, крепко схватив молодого Савельева за бейцалы, тихо в ухо сказал обидное:
— Не вор ты, а козолек бесталанный. Блатыкаться тебе еще надо, а не марку гнать, — после чего коленом под зад Тишу из нахала выпер и сам сошел.
Так вот улыбнулась юному Савельеву блатная удача и свела его с Клювом, старым, опытным вором. Был он одним на льдине — блатным, не признававшим воровских понятий. Хотя советский суд объявил его особо опасным рецидивистом, никто из законников с ним не контачил — было западло. Так что жизнь заставляла Клюва держаться маром — быть вором-одиночкой. Работал он как волынщик: затевал ссору с пассажиром в транспорте, разговаривал с ним на пальцах, а потом внезапно добрел и отлезал, успевая прихватить чужой лопатник, а то и часы — квалификация позволяла. Словом, с учителем молодому Савельеву повезло — целый год он бегал полуцветным с паханом.
Оказалось, чтобы стать чистоделом — вором, покупающим удачно, нужно было, по завету самого главного блатаря, «учиться, учиться и учиться». «Если хочешь быть кучером настоящим, не знающим вязало, — не раз говаривал Клюв, улыбаясь всеми своими фиксами, — то вначале, обезьяна, шевели извилинами, а уж потом щипальцами».
Учеником Савельев был прилежным. Скоро он узнал, как полагалось правильно нюхать воздуха и грамотно делать ножницы, чтобы смехач не трехнулся и не случилось нищака, говоря проще, чтобы кража была удачной. Показал ему Клюв и как работают со щукой, и как приготовляют правильно каню, а уж на практике это все Тиша отработал до совершенства. «Ну прямо пацан золотой», — часто приговаривал старый вор, глядя, как ловко мальчонка принимал лопатник и, если была нужда, спускал верха — клал ворованный кошелек в минуту опасности какому-нибудь фраеру ушастому в карман, чтобы потом спокойно его забрать. Научился верхушник и дурки бить — расстегивать сумки, и сидку держать — красть во время посадки, и начинку расписывать — разрезать одежду при краже. И все было бы хорошо, если б однажды не схватился Клюв за сердце и не рухнул бы прямо на натертые каней руки ученика:
— Умираю на боевом посту, как дезертир пятилетки. — Старый вор криво улыбнулся, глаза его начали закатываться. — Хана мне, кранты. А погоняло возьми себе, Чалый, кучер ты… — сказал так и, пуская носом кровь, перекинулся.
С тех пор прошло пять лет. Наступило лето сорок пятого, цвела сирень, наконец-то начали ходить трамваи, и маршрутник Чалый работал теперь с мышью — перезрелой девицей по кличке Букса. Про себя она пела, что сгубила ее тяга к знаниям. Еще до войны рванула она из своей деревни поступать в техникум, но не прошла по конкурсу, из общежития ее поперли, а возвращаться в родные леса было в лом, вот и пришлось Буксе стать долбежкой — жила в общаге с тем, кто кормил и с койки не гнал. Потом она служила сыроежкой в блудилище — делала миньет по-походному солидным, занятым людям, да, видно, нахавалась гормонов на всю оставшуюся жизнь, поэтому, наверное, и вписалась в блатную тему с легкостью. Была она блондинкой среднего роста, с хорошей фигурой и красивыми ногами, губастенькая, зеленоглазая, правда, носик подкачал — курносый больно. Сам Чалый был уже не давешней обезьяной беспонтовой, а фартовым вихером-чистоделом, расчетливым и осторожным. Прежде чем по музыке идти, он нюхал воздуха, лабал фидуцию — составлял план действий и только потом шел в коренную с мышью на колеса. Не уважал он всякие приспособы, типа щупалец или щуки, и даже дурки расписывал — разрезал сумочки — пиской — остро заточенной монетой. Крепко помнил он петюканье Клюва о том, что шуша — карманная кража в толпе — занятие не для фраеров и лажи не терпит.
Одним июльским деньком Чалый с Буксой проснулись на малине поздно. Над городом уже висело душное летнее марево, и прохожие обливались потом. Предыдущий день парочка опухала и набралась бурым медведем изрядно. А кроме того, Букса всю ночь желала «ездить на мотоцикле» и спать Чалому не давала. Откровенно говоря, хоть и долбилась она в своей жизни достаточно, но раскачать ее по-настоящему было непросто. Если бы не шпоры, ни за что Чалый подружку бы не заиграл. Спасибо людям нормальным, что подсказали всобачить в болт не шары, а целлулоидные уши..
Тем временем Букса поправилась разбодяженным шилом и ковырнула из консервной банки американскую сосиску. Чалый же по утрам ничего не хавал кроме паренки, полагая, что вор должен быть злым и голодным. Нынче районному пролетариату выдавали аванс, а значит, блатному надо было быть в хорошей форме.
Щипач обрядился в лепеху разбитую, начищенные мелом матерчатые корды, и на его фоне Букса, надевшая юбку по колено, настоящие фельдиперсовые чулки и прозрачную шифоновую блузку с трофейным ажурным лифчиком, смотрелась волнительно и призывно.
Не доходя метров ста до кольца трамваев у завода имени Котовского, Чалый от Буксы отстал и не спеша проследовал за ней на остановку. Там уже толпился гегемон — первая смена тружеников, получив то, что коммунисты называли деньгами, двигала к дому. Как только железный сарай на колесах подъехал и народ с энтузиазмом попер, Чалый выкупил для разгону кошелек и спустил его содержимое в «погреб» — специальный карман для натыренного. «Пошла мазута», — прошептал он, и лед экспроприации тронулся.
Букса подняла свою хорошенькую ручку, ухватившись за поручень у потолка, и сейчас же взгляды всех обладавших потенцией строителей социализма устремились на выпуклые девичьи соски, туго обтянутые прозрачной тканью. Тем временем Чалый работал с огоньком, пользуясь ширмой — предметом, которым вор обычно прикрывает свою руку во время кражи. В качестве ее он употреблял небольшую книжонку с волнующим названием «Маленьким ленинцам о манифесте дедушки Маркса». Между тем Букса медленно продвигалась по вагону, сопровождаемая плотоядными взглядами коммунистов и беспартийных, а также негодующим шипением тружениц. Следом за ней ловко пробирался Чалый, умудряясь тырить из чердаков и шкаренок, а кроме того, срезать ручники — ручные часы.
Наконец трамвай дернулся и встал. Труженики дружно навалились друг на друга и рванули на выход, в этот момент, выкупив еще один лопатник, Чалый начал бодро сходить. Однако увиденное на остановке ему весьма не понравилось — один из гегемонов, уже успевший врезать по случаю аванса, прижал грязную ладонь с траурной каймой под ногтями к девичьему бедру и что-то горячо шептал Буксе на ухо, другой, оставляя масляные следы на блузке, пытался ухватить ее за талию. Умная девка подняла кипеж, но в меру, тем не менее окружающим было наплевать: кто отвернулся, кто отчалил в сторону. А между тем гегемоны крепко прижали Буксу к зеленому заборчику, на котором висело заблуждение: «Пролетариат — авангард человечества», и стали ее откровенно лапать.
