Симка протянул чашку молока; Лаврентий выпил молоко залпом, чувствуя, как внутри разжимается острая и тугая пружина. Матрена завозилась на печи, взглянула на Лаврентия ошалело и снова заснула. Кошка Муська, вернувшаяся из ночных странствий, тоже выпила молока и принялась обколачивать Симке ноги.

– Посижу чуток и пойду, – сказал Лаврентий, успокаиваясь окончательно. – Благодарствуй, Симка, за хлеб-соль, домой пора.

Но тут с тракта донесся гвалт. К дому Матрены, очевидно, приближалась толпа. Симка схватил с сундука тулуп и выскочил на двор раньше, чем Егор успел упредить его – но в тот же миг вернулся обратно, подпер дверь спиной, выдохнул:

– Егорушка… охотники!

Почти в тот же миг Лука на улице завопил:

– А ну открывай, тварь поганая, нечистый дух! Открывай, пока избу не спалили! – а мужики, бранясь на чем свет, загомонили, не давая ему договорить.

Лаврентий встал, рассеянно глядя на окровавленные половинки полушубка на полу. Егор взял с лавки футляр со скрипкой, мягко отодвинул от двери перепуганного Симку и вышел.

– Эй, Егорка, что за содом-то? – сипло выкрикнула окончательно проснувшаяся Матрена ему в спину, а Симка и Лаврентий переглянулись – да и выскочили следом.

Мужики столпились по ту сторону плетня, вооруженные ружьями, дрекольем и топорами. Вроде, только что были готовы ворваться во двор, разнести избу по бревнышку да спалить то, что останется, а Егорку с Лаврентием застрелить или отлупить до смерти, а вышло иначе. Увидали Егора – и остановились.

Слишком уж у Егора вид был спокойный да строгий. А у Лаврентия хоть и впрямь рубаха в кровище, но на зверя-оборотня, которому ничего не стоит человека живьем сожрать, он все равно нимало не похож. И ухмылка у него потерянная…

– Рано пожаловали, – сказал Егорка с тенью улыбки. – Никак говорить хотите?

Толпа шевельнулась. Кое-кому стало просто-таки неуютно – не то, чтобы страшно, но неуютно – подумалось, что тут, вроде бы, никому и не место; некоторые же и хотели бы злиться и разбираться, а сердце распалить уже было тяжко. Сложно распалиться, когда с тобой драться не желают.

Только Петруха, который накрутил себя уже давно, оперся локтями на плетень, отчего кривой плетень чуть вовсе не завалился, и развязно сказал:

– Что, рыжая шельма, испортил Лаврюшку-то? В пса своего превратил, даже шкуру нацепил на него, говорят?!

Лаврентий дернулся вперед, но Егорка положил ему руку на локоть, останавливая, и сказал спокойно и негромко:

– А с чего это ты такой смелый, Петруха? С того ли, что Лаврентий хвор да ранен? Так он и хворый тебе зубы выкрошит, не сомневайся. Или ты с того осмелел, что за тобой мужики с ружьями стоят? Неужто думаешь, что за твои глупые слова да пустой кураж шабры на смертоубийство пойдут? Не думай, не дураки они.

Антипка, каким-то непонятным для самого себя образом попавший в первые ряды, вдруг покраснел, как рак, и пробормотав: «Я, ей-Богу, домой пойду», – стал протискиваться назад. Его пропустили. Мужикам было тяжело смотреть друг на друга.

Петруха вспыхнул и выкрикнул:

– Ни на кого я не киваю! И ни за кем я не прячусь! Вот он – я, весь!

Егорка откровенно улыбнулся.

– А коль ты весь, так давай вас с Лаврентием на поодиначки спарим, когда у него бок заживет. Не желаешь ли?

– Когда заживет бок-то, тогда поговорим, – буркнул Петруха, пытаясь не потерять лица.

Несколько молодых мужиков невольно рассмеялись. Злость остывала и рассеивалась; только Лука, не желая сдаваться, ехидно спросил:

– А чего это у Лаврюшки с боком-то? Никак, с печи упал?

Лицо Егорки стало строже.

– Да нет, – сказал он, чуть возвысив голос. – Не с печи. Афанасий в него стрелял. Афанасий с Петрухой и Кузьма после вчерашней-то пьянки сегодня с утра в лес собрались, убивать хотели. Думали – барыня им деньжищ отвалит за мертвого-то… а лес им глаза отвел, разум отуманил, благо от жадности да злости в них и так разума-то немного было. Вольно им было Лаврентия с волком перепутать да из ружья в него палить! Коль убили бы – так еще десятку пытали б требовать у барыни.

– Волк он был! – выкрикнул Афанасий, потрясая ружьем.

– А ты был хуже волка, – сказал Егорка. – Тебе все равно было, в кого стрелять – лишь бы денег за то заплатили. Лес в душу глядит, Афанасий; туда с грязными мыслями ходить нельзя – и лес обмараешь, и сам навсегда замараешься, не отмыться будет.

– А рука-то у Кузьмы! – крикнул кто-то из сторонских. – Сама, что ль, отломилась?

– С одной рукой ему беззащитных бить несподручно будет, – сказал Егорка. Лесная марь, незримый свет, лучилась вокруг – и утреннее солнце проглянуло из белесой мути облаков, развеселив землю, а снег заблестел острыми огоньками. – Может, обдумается Кузьма-то, пока голова цела… Скажи, Кузьма, говорил я тебе, что плохо ты кончишь?

– Ты – ведьмак! – заорал Кузьма, поддерживаемый приятелями, визгливо и чуть не плача. – А дружок твой, Лаврюшка, мне руку отожрал, а Игната и вовсе загрыз!

– В уме ль ты, Кузька?! – рявкнул Лаврентий, не выдержав. – Ты мой нож забрать хотел, да зверье стрелять – с тобой у меня, положим, счеты имеются, а об Игнате я впервой слышу!

– Загрыз? – спросил Егорка, не умея скрыть удивления. – Кто б это Игната загрыз-то? И когда? Разве что ночью он по лесу шастал…

– Не в лесу, бают, – сказал чернявый Иванка. – Шустенок баял, зверь на барский двор забежал.

Лаврентий рванул рубаху на груди:

– Ратуйте, православные – не было волков на барском дворе! Ни единого не было! Хоть убейте! Их ноне и близ Прогонной-то нет! Вот хошь, Лука, застрели меня – я правду говорю! Неча любую беду на волков валить!

Егорка снова тронул его за локоть:

– Погодь, Лаврентий. Это все еще себя окажет. Это и мир узнает, и мы узнаем. А с деревней лес войны не желает, нет. И волков на живых людей травить не желает, и нечисть казать вам – вы только пожалейте его, лес-то, не губите зря. Это Федор сторонский с лесом во вражде да в войне нынче.

– А ты почем знаешь? – спросил Пров Лишин, у которого в голове потихоньку укладывались некоторые вещи. – Про лес-от?

– Я, Пров, не чертознай и не ведьмак, – сказал Егорка грустно. – Я – Егорка Марин, матушка моя – Федосья Марина была, а батюшка – природный лешак. Я сюда пришел, в деревню, чтоб людей с лесом помирить, а лес-то – с людьми. Федор лесу да деревне много бед сделал… Кабы вы поправили, мужики, оно бы и ладно было.

Мужики молчали и разглядывали Егора, как диво, а Симка сделал малый шажок вперед да обнял его за плечо, и на мужиков смотрел настороженно и выжидающе – не сделают ли зла названному брату. И Лаврентий остановился рядом, вроде как на страже. И обычный домашний мышонок, нелепое создание, осторожно выбрался у Егора из кармана и стал по рукаву карабкаться на плечо, чтоб повидней было.

– Лешаков сын? – спросил Афанасий ошарашенно, но не зло.

Егорка кивнул – и мужики постарше полезли по карманам за кисетами; многое из сказанного, хоть и прозвучало неловко, все объяснило. Алемпий прислонил берданку к плетню и принялся скручивать «козью ножку», а сам все посматривал, будто что спросить хотел, да опасался. Егорка его упредил.

– Благодарствуй, Алемпий, – сказал он тихонько. – Не воротишь прошлого-то – а ты мне про матушкину судьбу рассказал. Вот и получается, что в родне я с Прогонной – и лес в родне. Вы не торопитесь, мужики, зверье бить, деревья зря валить да реку мутить – и все вскоре сладится, – продолжал он веселее. – Мы-то, шабры ваши лесные, и волков в дальние места отведем – вот хоть бы и Лаврентий отведет, лес ему силу такую дал – и дадим вам, чего для посевов-то понадобится: скажете – вёдро, скажете – дождичек…

Мужики словно бы вздохнули и принялись переговариваться, будто какая-то тяжесть спала со всех разом. Егорка с Лаврентием и Симкой спустились с крыльца, подошли к шабрам – и кузнецов Ефимка, тронув Лаврентия за плечо, сказал усмехнувшись:

– Озяб, чай, в одной рубахе-то по морозу?

– Озяб! – хмыкнул Лаврентий в ответ. – Да с меня семь потов сошло, как вы тут гомонили, да стрелять хотели нас и Мотрину избенку жечь! И чем она-то вам не угодила, несчастная бабенка?