— И разверзлась земля, — сказал Сантьяго. — Не потому, что она выложила это при всех, нет, а потому, что они поссорились, разругались, потому что он мог ее запирать, мог грозить самоубийством и прочее.
— Все? — сказал наконец Вашингтон.
— А-а, до тех пор ты не понимал, что он с ней спит, — засмеялся Карлитос. — Ты думал, они только глядят друг другу в глаза, держатся за руки и читают вслух Маяковского с Назымом Хикметом?
Тут все зашевелились. Эктор вытер пот, Солорсано задрал голову к потолку, почему же Хакобо не подойдет поближе и не скажет что-нибудь, что он там стоит и молчит? Аида по-прежнему была совсем рядом с тобой, Савалита, но кулаки ее разжались, и на мизинце с коротко, как у мужчины, остриженным ногтем блеснуло серебряное колечко с ее инициалами. Сантьяго поднял руку, и Вашингтон показал знаком, что предоставляет ему слово.
— До заседания Федерации остается час, а мы до сих пор не приняли решения, — сказал он, с ужасом ожидая, что голос его сорвется. — Неужели мы станем тратить время на обсуждение чьих-то личных дел? — Он замолчал, закурил, выронил горящую спичку, наступил на нее подошвой. Он видел, как с лиц уходит удивление, как оно сменяется злостью. Бурное, трудное дыхание Аиды по-прежнему слышалось совсем рядом.
— Разумеется, нас не интересуют личные проблемы, — пробормотал севшим от негодования голосом Вашингтон. — Но то, что сообщила нам Аида, очень серьезно.
Наступило какое-то колючее, думает он, ощетиненное молчание, поднялась жаркая волна, не дававшая дышать, приводящая в бешенство.
— Вот меня, например, совершенно не волнует, что два товарища поссорились или кто-то кого-то запер, а кто-то грозил покончить с собой, — сказал Эктор, не отнимая от губ платок. — Я хочу знать, как обстоят дела в профсоюзе текстильщиков и в Католическом университете. Если товарищи, которым дано было поручение выяснить это, его не выполнили, пусть объяснят почему.
— Но товарищ нам уже объяснила, — прозвучал птичий голосок. — Выслушаем теперь другую сторону и покончим с этим.
Взгляды, устремившиеся к двери, медленные шаги Хакобо, его силуэт, заслонивший Аиду, его неглаженый голубой костюм, его незастегнутый пиджак, его распущенный галстук.
— Все, что она сказала, — правда, я не совладал с нервами. — Хакобо запинался на каждом слове, думает он, язык у него заплетался, как у пьяного. — Это была растерянность, минутная слабость. Может, всё эти бессонные ночи, товарищи. Я заранее подчиняюсь любому вашему решению, товарищи.
— Ты не пустил Аиду в Католический? — сказал Солорсано. — Это правда, что ты не пошел к текстильщикам, а ей пытался запретить прийти сюда?
— Я не знаю, что со мной было, не знаю, что было. — Глаза у него стали измученные, испуганные, думает он, и взгляд какой-то безумный. — Простите меня. Я совладаю с собой, только помогите мне, товарищи. Товарищ сказала, Аида сказала, все так и было. Приму любое ваше решение.
Он замолчал, попятился к дверям, вышел из поля зрения Сантьяго. Аида снова была одна, рука ее стала от напряжения почти лиловой. Сморщив лоб, поднялся Солорсано.
— Скажу честно, как думаю. — Лицо его расползлось от ярости, думает он, голос не оставлял надежды на пощаду. — Я лично голосовал за забастовку, потому что меня убедили доводы Хакобо. Он был самый активный, самый ярый ее сторонник, потому мы его и выбрали в Федерацию и в стачком. Но надо вспомнить, что, пока товарищ Хакобо вел себя как последний эгоист, полиция арестовала Мартинеса. Думаю, мы не можем оставить без последствий такую потерю. Контакты с текстильщиками, с Католическим, да что говорить, вы и сами все это знаете. Так нельзя, товарищи.
— Конечно, дело серьезное, конечно, он виноват, — сказал Эктор, — но у нас нет времени: через полчаса начнется заседание Федерации.
— Прошу перенести обсуждение на следующее собрание, — сказал Сантьяго.
— Я никого не хочу обижать, но Хакобо не имеет права участвовать в заседании, — сказал Вашингтон и, поколебавшись немного, добавил: — Я ему больше не доверяю.
— Прошу поставить мое предложение на голосование, — сказал Сантьяго, — мы теряем время, Вашингтон. Прикажешь забыть про забастовку, про Федерацию и ночь напролет обсуждать поведение Хакобо?
— Время идет, — настойчиво, умоляюще произнес Льяке. — Время уходит, поймите вы.
— Ладно, проголосуем, — сказал Вашингтон. — Хочешь что-нибудь добавить, Хакобо?
Снова — три шага к центру комнаты, тень, заслонившая Аиду, судорожно стиснутые руки. Мочки его ушей вспыхнули, взгляд утратил свое удовлетворенно-саркастическое выражение, думает он, и весь он стал униженными и жалким.
— Я-то думал, для него не существует ничего, кроме революции, — сказал Сантьяго. — И вдруг — такое. Он оказался обыкновенным человеком, из мяса и костей, как ты, Карлитос, как я.
— Я понимаю, что вы сомневаетесь во мне, что не доверяете, — пробормотал он. — Я виноват, я подчинюсь любому вашему решению. Но все-таки, товарищи, дайте мне возможность исправиться, доказать вам.
— Выйди, пожалуйста, пока мы будем голосовать, — сказал Вашингтон.
Сантьяго не смотрел, как Хакобо вышел за дверь, он понял это по тому, что закачалась лампочка, заплясали по стенам тени. Он взял Аиду за руку, показал ей на стул, и она послушно села. Сложила руки на коленях, думает он, опустила черные влажные ресницы, растрепанные волосы свесились на грудь, а уши были словно отморожены. Поднять бы руку, думает он, прикоснуться к ней, погладить эти спутанные пряди, запустить в них пальцы, высвободить и снова запутать. Ах, Савалита!
— Ставлю на голосование предложение Аиды, — сказал Вашингтон. — Кто за то, чтобы исключить Хакобо из нашей организации?
— Я раньше подал, — сказал Сантьяго. — Проголосуйте сперва мое предложение.
Но Вашингтон и Солорсано уже подняли руки. Все уставились на Аиду: она сидела, опустив голову, положив руки на колени.
— Ты что, не голосуешь свое же предложение? — едва не сорвался на крик Солорсано.
— Я передумала, — заплакала Аида. — Товарищ Льяке прав. Надо перенести вопрос.
— Это невероятно, — раздался птичий голосок. — Да что ж это такое?
— Ты что, издеваешься над нами? — сказал Солорсано. — Шутки шутишь?
— Я передумала, — еле слышно повторила Аида, не поднимая головы.
— Да что за черт? — Это снова прозвучал птичий голосок. — Детские игры какие-то. Куда я попал?
— Ну, хватит дурака валять, — сказал Вашингтон. — Кто за то, чтобы отложить рассмотрение вопроса?
Льяке, Эктор и Сантьяго подняли руки, и, через несколько секунд, — Аида. Эктор засмеялся, Солорсано держался за живот, изображая, что его тошнит, что это такое? — спросил птичий голосок.
— Женщины — это что-то потрясающее, — сказал Карлитос. — Коммунистка она или румбу пляшет, буржуазка или нищая метиска — у них у всех есть то, чего у нас нет. Не пойти ли нам с тобой в педерасты, Савалита? По крайней мере, будем иметь дело с тем, что доступно разумению, а не с этими загадочными зверюшками.
— Позовите Хакобо, — сказал Вашингтон, — представление окончено. Займемся делом.
Сантьяго повернулся: в открытой двери мелькнуло полубезумное лицо ворвавшегося в комнату Хакобо.
— Внизу три патрульных машины, — зашептал он, хватая Сантьяго за руку. — Полно агентов, офицер.
— Дверь, черт побери! — это птичий голосок.
Все вскочили на ноги, Хакобо захлопнул дверь, припер ее плечом.
— Держите дверь, — засуетился Вашингтон, — держите, ключа нет. Письма, документы!
Эктор, Солорсано, Льяке бросились к Хакобо и Сантьяго, навалившимся на дверь, одновременно обшаривали карманы, выбрасывая оттуда бумаги, Вашингтон рвал их в клочки и бросал в горшок. Аида просматривала записные книжки, блокноты, отдельные листки, которые протягивали ей со всех сторон, на цыпочках сновала от двери к кровати и обратно. В горшке уже горело. Снаружи не доносилось ни звука: все прислушивались, приникнув к двери. Льяке оторвался от косяка, потушил свет, и в темноте Сантьяго скорее угадал, чем услышал шепот Солорсано: может, ложная тревога? В горшке вздымалось и опадало пламя, выхватывая через равные промежутки времени раздутые щеки, вытянутые губы Вашингтона. Кто-то кашлянул, птичий голосок шикнул, и тотчас закашлялись сразу двое.
