— Вы видели русский балет? — спросила она. Вероятно, она ходила на него со своим молодым человеком. И что же такое твой мир, думал Мартин, пока она изливала свой скудный запас эпитетов: «божественно», «поразительно», «восхитительно» и так далее. Тот самый мир? Он посмотрел вдоль стола. Так или иначе, никакой иной мир с ним не сравнится. К тому же это хороший мир: большой, щедрый, великодушный. И очень приятный на вид. Он переводил взгляд с лица на лицо. Ужин подходил к концу. Все выглядели так, будто их натерли замшей, как драгоценные камни. И все-таки благополучие шло из самой глубины, проступало сквозь грани. А камень был чистой воды, без какой-либо мути, сомнений. Тут рука лакея в белой перчатке, убиравшая тарелки, задела бокал с вином. Красные брызги попали на платье женщины. Но ни один ее мускул не дрогнул, она продолжала беседовать. Затем она непринужденно расправила на пятне принесенную ей салфетку.

Вот что я люблю, подумал Мартин. Это его восхищало. А ведь она могла бы высморкаться в кулак, как торговка, если бы захотела. Однако Энн что-то говорила.

— А как она взлетает, — воскликнула она, подняв руку в очаровательном жесте, — и опускается! — Рука упала на колени.

— Восхитительно! — согласился Мартин. Он заметил, что перенял даже интонацию — у того молодого человека, по чьим волосам как будто прошлись граблями. — Нижинский восхитителен, — кивнул он. — Восхитителен.

— Моя тетя познакомила меня с ним на одном приеме, — сказала Энн.

— Ваша тетя? — громко переспросил Мартин.

Энн назвала известную фамилию.

— Так она ваша тетя?

Теперь все ясно. Вот, значит, каков ее мир. Он еще хотел спросить ее — потому что она показалась ему очаровательно юной и простой в общении, — но было уже поздно. Энн вставала.

— Надеюсь… — начал Мартин. Она наклонила к нему голову, как будто очень хотела остаться, уловить его последнее слово, его малейшее слово, но — не могла, поскольку уже встала леди Лассуэйд и ей пора было идти.

Леди Лассуэйд встала, все встали. Все платья — розовые, серые, цвета морской волны — распрямились, и какое-то мгновение высокая женщина, стоявшая у стола, была очень похожа на знаменитый портрет кисти Гейнсборо, висевший на стене. А стол, усеянный салфетками и винными бокалами, имел вид запустения. На минуту дамы столпились у двери, затем невысокая пожилая женщина в черном проковыляла мимо них с подчеркнутым достоинством, и Китти, покидавшая столовую последней, одной рукой обняла Энн за плечи и вывела ее. Дверь за дамами закрылась.

Китти секунду помедлила.

— Надеюсь, вам понравился мой пожилой кузен? — спросила она Энн, когда они вместе поднимались по лестнице. Проходя мимо зеркала, она что-то расправила на своем платье.

— Он очень мил! — воскликнула Энн. — Какое прелестное деревце! — Она отозвалась о Мартине и о дереве с одной и той же интонацией.

Они задержались, чтобы посмотреть на покрытое розовыми цветками дерево, стоявшее у двери в фарфоровом горшке. Одни цветы уже совсем распустились, другие были еще в бутонах. Пока женщины смотрели, с дерева упал лепесток.

— Жестоко держать его здесь, — сказала Китти, в такой жаре.

Они вошли в гостиную. Во время ужина слуги открыли раздвижные двери и зажгли в дальней комнате свет, поэтому казалось, что дамы вошли в помещение, только что подготовленное для них. В камине между двумя массивными подставками для дров ярко горел огонь. Но он скорее украшал гостиную и создавал уют, чем обогревал. Две или три дамы стояли у камина, протянув к огню руки и шевеля пальцами. Они подвинулись, чтобы пропустить хозяйку.

— Как мне нравится этот портрет, Китти! — сказала миссис Эйзлэби, глядя на портрет леди Лассуэйд в молодости. В то время ее волосы были ярко-рыжими, на картине она была изображена с корзиной роз. Она выглядела одновременно страстно и нежно, как бы появляясь из облака белого муслина.

Китти глянула на полотно и отвернулась.

— Свои портреты никогда не нравятся, — сказала она.

— Но ведь это вылитая вы! — возразила другая дама.

— Уже нет, — сказала Китти, неловко рассмеявшись комплименту. После ужина женщины всегда обмениваются комплиментами по поводу платьев и внешности, подумала она. Она не любила оставаться среди женщин после ужина, потому что стеснялась их общества. Она стояла, выпрямившись, среди них, пока лакеи разносили на подносах кофе. — Кстати, надеюсь, вино… — она сделала паузу, чтобы взять кофе, — не слишком запачкало вам платье, Синтия? — Она обращалась к молодой замужней женщине, которая так хладнокровно восприняла эту неприятность.

— А платье такое прелестное, — сказала леди Маргарет, перебирая между большим и указательным пальцами складки золотого атласа.

— Вам нравится? — спросила молодая женщина.

— Просто прелесть! Я любуюсь на него весь вечер! — вступила миссис Трейер, женщина восточной внешности, у которой из прически торчало перо, гармонировавшее с ее еврейским носом.

Китти смотрела на почитательниц прелестного платья и думала: вот Элинор умеет избегать этого. Она отказалась от приглашения на ужин. Китти было досадно.

— Скажите, — перебила ее мысли леди Синтия, — кто это сидел рядом со мной? У вас в доме всегда встречаешь таких интересных людей.

— Кто сидел с вами рядом? — Китти на секунду задумалась. — Тони Эштон.

— Тот, что читал лекции по французской поэзии в Мортимер-Хаузе? — вклинилась миссис Эйзлэби. — Я мечтала на них пойти. Говорят, удивительно интересно.

— Милдред ходила, — сказала миссис Трейер.

— Почему мы все стоим? — сказала Китти. Она сделала движение руками в сторону кресел. Она имела обыкновение производить такие жесты столь внезапно, что ее за глаза прозвали «гренадером».

Все разошлись в разные стороны, а сама Китти, проследив, как распределились пары, села рядом со своей старой тетушкой Уорбертон, которая была водружена в огромное кресло.

— Расскажи мне о моем дорогом крестнике, — попросила старуха. Она имела в виду среднего сына Китти, который служил во флоте и сейчас находился на Мальте.

— Он на Мальте… — начала Китти.

Она устроилась на низком стульчике и стала отвечать на вопросы. Но жар от камина был слишком силен для миссис Уорбертон. Она подняла свою узловатую старую руку.

— Пристли хочет зажарить нас, — сказала Китти.

Она встала и подошла к окну. Дамы улыбались, пока она шла через комнату и поднимала фрамугу. Раздвинув занавески, она мельком взглянула на площадь за окном. На мостовой тени от листьев смешивались с фонарным светом в пеструю сетку; всегдашний полицейский балансировал на своем посту; всегдашние мужчины и женщины, с высоты казавшиеся коротышками, спешили вдоль тротуарных ограждений. Утром, чистя зубы, Китти видела их так же спешащими, но в другую сторону. Затем она вернулась и села на низкий стульчик рядом с тетушкой Уорбертон. Старая жизнелюбка была по-своему искренна.

— А рыжий хулиган, которого я обожаю? — спросила она. Мальчик, учившийся в Итоне, был ее любимцем.

— Он набедокурил, — сказала Китти. — Его высекли. — Она улыбнулась. Он был и ее любимцем.

Старуха ухмыльнулась. Она питала слабость к мальчикам, которые бедокурят. У нее было желтое клиновидное лицо с редкими волосками на подбородке. Ей было за восемьдесят, но сидела она будто в седле охотничьей лошади, подумала Китти, глядя на ее руки. Они были грубые, с утолщенными суставами; красные и белые искры играли на ее перстнях, когда она шевелила пальцами.

— Ну, а вы, моя дорогая, — спросила она, пронизывающе глядя на Китти из-под кустистых бровей, — как всегда, в делах?

— Да. Как обычно, — сказала Китти, избегая проницательных старых глаз, поскольку она втайне поделывала и то, что вон те дамы не одобрили бы.

Дамы болтали между собой. Хотя беседа звучала оживленно, для слуха Китти она была лишена сути. Дамы просто перебрасывались словами, точно воланом при игре в бадминтон, чтобы лишь скоротать время до того момента, когда откроется дверь и войдут мужчины. Тогда они умолкнут. Сейчас же они обсуждали дополнительные выборы. Китти слышала, как леди Маргарет рассказала историю, которая, вероятно, была грубовата — в духе восемнадцатого века, — судя по тому, как она понизила голос.