Пока мужики строили дизельную, Федька разбирался с двигателем.

Он очищал его наждаком и керосином. Промывал, смазывал, что-то подгонял, забывая об отдыхе и еде, возвращал его к жизни.

Каждый болт, каждую гайку довел до первозданного блеска. Отполировал, покрасил весь. Целых два месяца не отходил от двигателя, не сознаваясь самому себе и людям, что даже по ночам видит во сне этот движок.

— Ну, как ты думаешь, будет он работать? — спрашивал Горбатого каждый день Шаман. В душе он немало пережил. И всякий раз, глядя на Федьку, сомневался, справится ли этот шибздик с движком? Сумеет ли вдохнуть в него жизнь, сможет ли дать селу свет?

Пусть и недорого заплатили за него, но эти деньги у села лишними не были. И зарабатывали их трудно, не только мужчины, а и старики, бабы, дети…

Федька на вопрос Шамана не отвечал однозначно. Пожимал плечами и говорил:

— Попробую…

Иногда Гусев терял терпение, и подойдя к Горбатому, спрашивал:

— Может, помочь? Скажи.

Федька отрицательно мотал головой. И сам докапывался до всего.

Тот день Гусев запомнил надолго. Он вместе с мужиками ставил стропила на дизельной, когда внизу, внезапно, что-то громко чихнуло, взвыло и затарахтело на все Усолье. Запахло знакомым дымком, разогретым солидолом.

Виктор скатился вниз. А Федька Горбатый даже не слышал похвал, он слушал работу двигателя, его дыхание.

Гусев победно оглядывал мужиков. Те не раз удивлялись, почему он не сам ремонтировать взялся, доверил Горбатому, который никогда не работал ни на судне, ни на тракторе.

— Ему дано. Он вон сколько напридумывал. Даже брехуна в коробке сделал. А бензопилу кто собрал? У меня же к технике нутро не лежит. Откинуло от ее вони. Воротит душу. А Федька ей живет. Пускай и эту керосинку до ума доведет. Окромя его — некому. Она хоть и железная, а тоже не без гонору, свой норов имеет. Федька его ей обломает…

…Горбатый, чуть послушав, заглушил двигатель, недовольный его голосом, стал что-то регулировать, смазывать, но село успокоилось. Все поняли, скоро Федька даст Усолью свой свет.

Гусев теперь с надеждой смотрел вниз, где Горбатый, отрешенный от всех ссыльных, возвращал жизнь двигателю, разговаривал с ним, как с живым. Прислушиваясь к его «дыханию», лечил хрип и кашель. Добивался не крика живота, а песни сердца, ровной и спокойной.

Ссыльные заметили, как изменился рядом с двигателем и сам Шибздик. Он стал ровнее, терпимее, перестал кричать и ругаться по пустякам.

— И как ты угадал его, как раскусил? Ведь вот такого слабака мужиком сделал. Нашел его струю и гляди-ка, двойная выгода получилась — Горбатый не свихнулся и в Усолье пользу принесет. А то ведь совсем пропадал человек от горя. Сумел ты его за шкирку в жисть вернуть, — говорил Гусеву старик Комар.

А Федька, наладив свой корабельный движок, привел в порядок рабочую площадку вокруг него. И, поглядывая на мужиков, заканчивающих крышу, требовал, чтобы меньше сорили возле дизельной.

Незаметно для всех в один из дней переключил проводку всех усольских домов на свой дизель и вечером, когда люди, закончив работу, собрались расходиться по домам, завел двигатель, дал свет в дома.

И сразу засветились окна улыбчивыми глазами. Обрадовались люди. Наконец-то! Своя электростанция! Уж сколько понадобится людям, столько и будет гореть свет в селе…

Федька теперь стал дизелистом. Нет, он не сидел у движка сутками напролет. Днем электричество в Усолье отключалось, и Горбатый толково доказал, что технику, да еще подержанную, как и человека, беречь надо. Не выжимать все до последнего, силы беречь.

И ссыльные поняли. Не стали спорить. Они видели, что двигатель для мужика был не горой железа, а живым, понятливым, хотя и немым, но собеседником. Он заменил Горбатому машину, которую мечтал водить человек, он был терпеливым и требовательным работягой. Он умел петь и радовать своим голосом не только Федьку, а и каждого жителя Усолья.

Прошло лишь полгода со дня смерти Варвары, а как много изменилось с того дня. Не узнать стало и семью самого Горбатого.

Исчезли в доме замки и запоры. Сняты с окон тяжелые ставни. Вместо неказистых лавок в доме появились табуретки. Из бывшей горницы выброшен неказистый стол. И его место занял новый — круглый, светлый, за которым вся семья вечерами собиралась поговорить о дне минувшем, подумать о завтрашнем.

Открыто, не прячась, ни от кого, не стыдясь и не хвалясь, зажили Горбатые, освобождаясь понемногу от горечи утрат.

Теперь уже и Димка, вот же хитрец, в бабьей бригаде всю путину проработал. Упросился, уговорил и старался, как мог. Бабы поначалу не хотели брать мальчишку. А потом не могли без него обойтись. Он умел со всеми ладить. Ни на кого н? обижался. И бабы привыкли к ловкому, послушному, доброму мальчишке. Он был вынослив и старался работать за мужика. Он никогда не признавался в усталости. Спокойно переносил мёртвую зыбь, умел хорошо плавать и быстро ставить сети.

Он делал все, что делали женщины. Умел хорошо и быстро разделать рыбу, засолить ее, обработать икру, закоптить балыки и тешу.

Он быстро стал любимцем бригады рыбачек. А потому не обращал внимания на шутки мужчин-рыбаков, прозвавших Димку бабьим командиром.

Помогали женщинам-рыбачкам и двое младших Горбатых. Они следили за коптилкой. Подкидывали опилки, ветки березы, плывун,

делали

все, как велели старшие.

Настя теперь помогала старухам на кухне. Училась готовить, печь хлеб. Недавний подросток, она заметно похудела, повзрослела. Упорхнувшее в день смерти матери детство сделало ее не по годам рассудительной, работящей.

Нет, семья Горбатых не пропала. Не стала жить скуднее прежнего. Горе научило всех. И теперь из избы уже не слышалась брань, окрики. Здесь все стали беречь друг друга.

К Горбатым на огонек уже сворачивали усольцы. И если поначалу отсюда почти не уходил отец Харитон, то потом сюда стали наведываться Гусев и Антон, Оська с Лидкой, Ахременковы и Комары, за ними и другие потянулись. Помочь, научить, подсказать.

Настя, помогая женщинам на кухне, переняла от них многое. Может, потому ссыльные бабы, имевшие сыновей, всерьез приглядывались к девчонке, готовя ее в невестки, к замужеству.

Невелик выбор в, Усолье. А все же о жизни и здесь думали. Готовились ко дню завтрашнему. Строили планы на годы вперед.

Не все задумки осуществлялись. Не все складывалось, как хотелось. Но тем дороже было то, что свои, ссыльные дети, следовали установленным правилам и традициям.

Настя привыкла к общению с людьми, полюбила их неспешные, полные трагедий воспоминания. Она слушала их часами. Сострадала, переживала вместе с рассказчиками, впитывала их отношение и взгляды на случившееся, научилась не сетовать на судьбу, жалеть ссыльных и понимала каждого, как саму себя.

Из разговоров женщин она поняла, что ее мать была убита. Предполагали, что разделались с нею поселковые. Ведь тех районных агитаторов никто в Усолье, кроме Варвары, не видел.

За работой и заботами не услышали ссыльные ни голоса гармошки, ни частушек.

Догадалась Настя по коротким обрывкам фраз, что говорили усольцы о причине смерти матери в отделении милиции Октябрьского, но там то ли не поверили, то ли заняться этим не захотели.

Настя ничего не говорила об услышанном дома. Помнила, от чего уберег отца Гусев в день похорон матери. Да и женщины не советовали ей поднимать шум. Предостерегали от неприятностей. Мол, неизвестно, станут ли искать убийцу, а вот тебя, Настя, зашибут. Это им ничего не стоит.

Молчала девчонка, хотя в душе буря поднималась. И всякий раз, приходя на могилу, просила молча прощенья у матери, что не может вступиться за нее, отомстить убийце.

Она молчала. Хотя это молчание не давало покоя. Молчала и милиция.

Шли месяцы. Вот уже и забываться стала смерть Варвары среди усольцев. Успокоился Шибздик. И только Настя, всегда помнила мать и носила ей на могилу букеты рыжих, неброских цветов, чудом вырастающих на горьком песке.