— Ты не разговаривал с полковником?..

— Несколько слов… Он сказал, что его дом разрушен, это в Галензее…

Таракан выругался:

— Негодяи! Убивают беспомощное население… Моя старуха едва выбралась из Гамбурга. Это дьявольская война… Ясно, что здесь начнется, если не сегодня, то завтра. Полковник не намекал?

— Нет. Он был чем-то занят…

— Ясно чем… Я думаю, что начнем мы. Красные тоже готовятся… Хоть бы удалось! Если мы теперь с ними не справимся, зимой мы снова попадем в поганую историю…

Рихтер поглядел на Таракана и задумался — даже Таракан приуныл! Он больше не хвастает, как взял в плен сорок русских возле Бреста, не занят девушками, часто вспоминает жену, называя ее «старухой», ворчит, что надоело воевать, «влезли в поганую историю». Постарел — ему двадцать девять лет, а выглядит сорокалетним…

— Если бы мне дали парней, с которыми я начал воевать, — сказал Таракан, — я был бы спокоен… Но ты знаешь, что за дерьмо прислали? У одного астма, другой ни черта не видит, третий — трус, сидел, окопавшись, в Вене… Я полагаюсь только на «тигры». Это действительно машина! Говорят, что их не берут никакие снаряды… Может быть, «тигры» выручат… В конечном счете мы слишком культурный народ, чтобы любить драку, это занятие для «ивана». Мы можем побить их только техникой. Вопрос в том, сколько у нас «тигров».

Рихтеру стало жалко Таракана, и он ответил:

— Полковник сказал, что много.

Таракан не успокоился. Никогда прежде он не думал, что его могут убить, считал мысли о смерти трусостью. А сейчас он подумал: «Кажется, я отсюда не выберусь…» Кругом был лес, золотой от заходящего солнца. Таракан вспомнил лесок возле города, где он вырос, — сосны, хвоя, большие рыжие улитки, зеленые скамейки. Им овладела невыразимая грусть; он сел, чтобы написать письмо своей «старухе»; но сразу отложил перо, задумался, почему я должен умереть? Неужели людям так тесно на земле, что нужно обязательно убивать друг друга?.. Он написал:

Таракан лет десять не заглядывал в церковь; он сам не понимал, почему сейчас решил, что он верующий. Может быть, ему захотелось сделать приятное «старухе», которая, по его же словам, «провоняла ладаном»? А может быть, он растерялся — если приходится умирать ни за что ни про что, значит действительно есть бог… На конверте он надписал: «Вскрыть после моей смерти».

Рихтер написал Гильде, умолял уехать из Берлина, грозил: «если ты с кем-нибудь спуталась, не рассчитывай, что меня убьют, я в глубоком тылу и скоро получу отпуск», клялся в любви, «я не могу уснуть, мне кажется, что этой ночью будет налет на Берлин…»

— Какое сегодня число? — спросил он Марабу, чтобы поставить дату.

— Четвертое. Ровно год назад началось наше наступление на юге. Я сейчас посмотрел в дневнике — пятого июля. Мы тогда стояли у Гжатска. Я верил, что это решающая битва… Наши прошли, не останавливаясь, от Харькова до Кавказа…

Рихтер усмехнулся:

— Потом, не останавливаясь, от Кавказа до Харькова. Неужели тебе не надоела эта кадриль?..

— Рихтер, такими вещами не шутят.

— Я и не шучу. Я потерял в этой «кадрили» брата…

— Мы потеряли слишком много, Рихтер. Иногда мне кажется, что Германия — легион теней. Остались трусливые, двуличные. Полковник Габлер духовный кастрат, он воюет только потому, что это — его профессия.

Рихтер рассердился…

— Интересно, почему ты воюешь?

— Я?.. Я верю в фюрера. Прошлая зима была расплатой, мы увлеклись трофеями, девушками, размякли, осели, начали водиться с красными. Я помню, как ты сидел в Ржеве у русских, играл с их детьми…

— А что тут плохого? Бандитов нужно вешать, но мы не воюем против мирного населения.

— Мирного населения нет, это отжившее понятие…

Марабу сорвал цветок.

— Что это, по-твоему?

— Ну, ромашка…

— Она растет где попало, ею может любоваться и коровница. Фюрер не случайно любит эдельвейс. Чтобы его сорвать, нужно подняться на гору…

Рихтер громко зевнул:

— Ты мне надоел, Марабу, с твоей поэзией. Я не хочу ни ромашек, ни твоего эдельвейса. Я хочу принять ванну, надеть халат и лежать на диване, чтобы не было ни русской артиллерии, ни исторической миссии, ни тебя. Понимаешь?..

Вечером Таракан прочитал приказ. Он был неузнаваем, исчезла меланхолия; ворочая усами, он бодро говорил:

— Теперь мы действительно подготовились. Русские почувствуют, что значит наша техника. Решат дело «тигры».

На следующее утро все началось. Снаряды, мины рвали березовый лес. Сначала пошли танки. На несколько часов и Рихтер приободрился: все напоминало лихорадку победы. Они прошли четыре километра. Кто мог подумать, что в этой траншее еще держатся русские?.. Рихтер потом вспоминал о коротком бое, как о самом страшном из всего, что он видел на войне. А ведь он пережил и первую зиму, и бегство от Касторной, и артиллерию «ивана». Особенно ужасной была одна минута: Рихтер увидел, как русский замахнулся автоматом на Марабу. Рихтер кинулся прочь; он не понимает, как он уцелел.

Когда они начали считать свои потери, всем стало не по себе: слишком дорого оплачен этот кусок земли… Таракан пытался приободрить и себя и товарищей: «Трудно только начало… Дальше у красных нет таких укреплений…»

Рихтер думал о Марабу. Ужасно, что я его обидел накануне смерти… Конечно, он бывал несносен, но он верил в идею. Потом, это старый товарищ, с ним мы начали войну… Рихтер вспоминал разговоры о философии, о поэзии, об архитектуре. У Марабу были интересные идеи, он говорил, что немцы, завоевав Европу, будут жить, как рыцари в укрепленных замках, и архитекторы создадут новый стиль, который выразит идею господства над окружающей природой. И вот он погиб оттого, что какой-то полуграмотный фанатик размахнулся… Трагическое столкновение мысли с грубой силой!..

На следующий день они прошли еще три километра. На третий день они пробовали дважды атаковать, доходили до холмика, потом их отбрасывали назад. Таракан все еще надеялся на «тигры». Он усомнился только на четвертый день, увидав «тигр» с пробитой броней. Таракан бормотал: «У этих подлецов термитные снаряды…»

Еще земля тряслась, но все чувствовали, что битва затихает; и такая была у всех усталость, что люди думали: чорт с ним, с этим Курском!.. Блиндаж казался уютным гнездом. Паузы, начинавшие проступать между двумя артиллерийскими налетами, умиляли. И когда во время одной из таких пауз до Таракана донеслось кукование воистину сумасшедшей кукушки, не улетевшей из этого разбитого леса, он начал считать, сколько ему осталось жить. А кукушка не замолкала.

Рихтер вдруг захохотал.

— Что с тобой? — спросил Таракан.

— Слушай, перед войной мне один полковник сказал, что мы войдем в Россию без настоящих боев, «полумирное проникновение»… Смешно?

Таракан никогда не позволял себе смеяться над старшим, он ответил сдержанно:

— Трудно было предвидеть… Все-таки хорошо, что мы забрались в глубь России. Ты представляешь, что стало бы с Германией, если бы война происходила там?.. Я читал вчера в газете, что мы захватили столько территории, чтобы обеспечить Германию от нашествия. Это разумно. Вот мы Курска не взяли, а свое сделали — «иван» уж не двинется, мы расстроили его планы…

Все же Таракан, как и другие, ждал: а вдруг русские начнут контрнаступление? Действительно, одиннадцатого июля с раннего утра красные открыли неистовый огонь. Все приготовились к атаке русских, провели несколько скверных часов. Потом красные притихли.

Таракан поздравлял Рихтера, говорил:

— Сунулись, а им дали. Видимо, это лето будет спокойным. Русские ждут, что предпримут союзники. А мы приготовились к сюрпризам — и здесь и там…

Полковник Габлер, несколько успокоенный после отвратительной недели, раскладывал пасьянс. Он думал: кажется, они не счастливее нас. Теперь наступило равновесие…