…Она не ожидала, что воспоминания ещё так живы. Додумался же Бен назначить встречу именно здесь… Вид «Весёлого Дракона» растревожил давно, казалось бы, затянувшуюся рану. Ведь столько времени прошло… А на самом деле — сколько…? Миль подсчитала: надо же… всего-то… ну да — сорок дней! Бабушка бы свечку поставила…
Свечки под рукой не имелось, а душа маялась: вопреки здравому смыслу, так и тянуло прийти туда, где погиб малыш. Возможно, в древнем обычае соотечественников поминать умерших есть всё же что-то, некая глубинная мудрость… Мёртвым, может, и всё равно, а вот живым — нет. И Миль не выдержала: порылась в покупках, выбрала горсть сладостей, бутылку с водой, стаканчик… И потащилась туда, к чёрному входу в ресторан…
Ещё не дойдя до угла, Миль ощутила поселившуюся в этом месте бесприютность и тоску — куда там печали, терзавшей её душу! С каждым шагом воздух густел, наполнялся, как туманом, пронизывающей осенней стылостью, укрываясь серой хмарью до самых крыш — это летом-то, в солнечный день… Миль свернула за угол… постояла…
В этом узком пустом проулке стояла тишина… Наверное, здесь теперь всегда так. Вон там, напротив двери, была тогда лужа крови… Тихонько посвистывая, подвывал ветер, зацепившись за какую-то дребезжащую мелочь… Туман только клубился, переползал, перемешиваясь, но не рассеивался. Мельчайшие холодные капельки оседали на щеках… на губах… на душе… Миль лизнула губу — солёные…
Ветер всё скулил тоненько, жалобно… По-детски. Да нет, это не ветер… Это ты плачешь, мой сыночек… Не плачь, вот — мама пришла… Иди ко мне, вот я… Чего ты хочешь, маленький? Смотри, вот конфетки, печенье, вот водичка… Прости — игрушек нет, я принесу их тебе в следующий раз…
Миль опустилась на колени, высыпала принесённое в невесть откуда взявшуюся лужу крови, налила стакан воды и поставила рядом. Протянула руки — иди ко мне, милый! Я так люблю тебя… Лёгкий порыв бросился навстречу, приник к сердцу, обвил шею прохладным крылом, коснулся её щеки, стирая слёзы — Миль зажмурилась и почувствовала, как заломило груди, враз налившиеся прибывшим молоком… А тугой порыв всё толкался, теребя ворот куртки, завивался упругим вихрем на её руках, и руки потяжелели… Хочешь, я останусь с тобой, милый? Она расстегнула и сбросила промокшие куртку и блузку, обнажила груди — желтоватое молоко густыми тёплыми каплями скатывалось и исчезало, не касаясь колен… Капли превратились в тонкие струйки, фонтанчиками брызжущие из сосков — не касаясь земли, они таяли в воздухе… Бережно обнимая упругую живую пустоту, которая в её руках запульсировала, теплея с каждым мигом, Миль под нежную колыбельную тихонько постанывала в сладкой истоме…
На мониторах, отслеживавших проулок у чёрного входа, долгое время был только серый туман — который уже день удивлявший всех, и хозяина «Весёлого Дракона», и Рольда с ребятами. В этот проулок с его промозглой сыростью и постоянно завывавшим сквозняком никто не желал заходить с того самого дня, как в нём случилось несчастье с Миль. Кровь давно смыли, но всё равно даже водители, подвозившие к ресторану всякие припасы, не рисковали подъезжать с чёрного входа. Неуютно им там становилось. Не по себе. Тоскливо до слёз. Плачущий водитель грузовика — это потрясение прежде всего для него самого…
Но сегодня туман в проулке, наконец, рассеялся, и солнце высветило на тротуаре — кто бы мог ожидать — полуобнажённую девичью фигурку. Бармен, скучавший в почти пустом по утреннему времени зале за чашкой горячего чая, чуть не подавился, обжёгшись, зашипел, выронил чашку и уставился на вдруг прояснившийся экран: нет, ему не показалось, коленопреклонённая девушка, что-то бережно державшая на руках, слегка раскачивалась в такт неслышной мелодии… И тёмное пятно — тень? — у её коленей постепенно уменьшалось, стягивалось к ней, сходя на нет… совсем пропало…
Бармен торопливо проверил, работает ли запись, и облегчённо выдохнул: всё работало…
«Вот это будут кадры», — предвкушал он, не зная, какое его ждало разочарование…
…Он был таким, каким она показывала его Бену — красивым и на редкость хорошо сложённым, славным сероглазым мальчиком со светлым пушком на круглой лобастой головёнке. Лёжа на её руках, улыбался перемазанными молоком губками, обнимал Миль за шею, гладил по щекам, и мягонькие ушки розово просвечивали на выглянувшем солнышке… Миль слышала его — как и в те дни, когда он был в её чреве. Любовь и тепло, свет и доверие, покой и радость… и бесконечная нежность… Он светился, лучился и переливался, такой тяжёленький, тёпленький, мягкий и упругий… Живой…
«…никуда больше не уйду, малыш, буду здесь, с тобой, всегда…»
«…не здесь… здесь плохо…»
«… тогда ты останься со мной… ты такой маленький… твоё место в моей душе — по-прежнему за тобой…»
Ледяной ветер взъярился вокруг них, дёргая Миль за волосы.
«Думаешь, это так просто? Как ты будешь жить с таким грузом? — спросили её. Миль вздрогнула, малыш испуганно прильнул к ней. — Это всё, что ты можешь ему предложить? Место в душе?»
Обхватив малыша покрепче, она яростно закричала:
«Да! Место в моей душе — и всю мою любовь!»
«Его место здесь. А любовь… Я любил — их всех… И посмотри, что они со мной сделали…» — печаль, густея, опадала вокруг тяжёлыми, серыми снежными хлопьями.
«Но ведь ты жив? Тех, кто сделал это, нет уже шестьсот лет. А ты всё ещё боишься любить».
«Его место здесь».
«Он был «здесь» сорок дней! И что ты предложил ему? Одиночество? Ты взял его кровь и плоть! А душа его принадлежит мне!»
Снег залеплял глаза, ветер рвал волосы и бил в лицо… скорчившись, она заслоняла собой малыша, стискивала всё плотнее… Пока объятия не опустели и руки её не сомкнулись на ней самой…
Увидев на экране, что ясный летний полдень как-то разом опять посмурнел и в этом сумраке повалил густейший снег, бармен выскочил через тот самый чёрный ход, огляделся — сугробы росли на глазах! — с трудом признал в засыпанном снегом бугорке человеческие очертания, и побрёл по снежным заносам, высоко поднимая ноги… Откопав сжавшуюся в клубок девушку, заставил подняться, укутал в свою рубашку и потащил под крышу, в тепло…
Сперва, сунув в её холодные ладошки чашку с горячим чаем, он устроил её на мягком диванчике в помещении, где в свободные минуты отдыхал персонал кухни, потом стал набирать номер экстренной службы… но пришедшая в себя гостья, решительно покачав головой, запретила ему это делать. И, что характерно, всё — молча.
О чём-то ему эта неразговорчивость напомнила… Но он не зря столько лет успешно проработал в своём ресторанчике, и уж что-что, а нутром чуять, когда с гостями не стоит спорить, научился: ну хочет девчонка заболеть — её право. «В конце концов, вид у неё, хотя и потрясённый, но адекватный, а индикатор на руке инициированный», — решил он, заказывая себе в синтезаторе новую рубашку.
Бармену пора было на рабочее место. Это насквозь мокрая девица могла сколько угодно сидеть, обсыхать и греться, прихлебывая чай… Однако через минуту-другую и она покинула уютный диван, уверенно протопав в дамскую комнату…
Попав в тепло и оттаяв, Миль довольно долго не могла понять, что случилось в этом чёртовом переулке — неужели она правда спорила с кем-то — с кем?! — о своём малыше? И она очень хотела верить, что ничего ей не пригрезилось — а с какой стати должно мерещиться, она не спала, не болела, никаких лекарств уже давно не принимала… Да она вообще не склонна к галлюцинациям! Значит, и впрямь боролась за малыша. А вот отстояла она его или нет… Как узнать?
Слегка отогревшись — спасибо, кстати, бармену! — и перестав трястись, Миль ретировалась в дамскую комнату, убедилась, что одна, пристроила на вешалку рубашку с барменского плеча, и уставилась на незнакомку в зеркале. Да, с зеркалами ей в последнее время отношения наладить не удаётся — отражения госпоже Рэгхаз достаются раз от раза страшноватей и страшноватей… И как бармен не испугался этого страхолюдства.
